Альберто Васкес-Фигероа - Айза
Когда Селесте вернулась в главное поместье, она успела превратиться в худощавую, не по возрасту осунувшуюся женщину. Ее существование, похоже, теперь сводилось лишь к уходу за лошадьми и терпеливому ожиданию того дня, когда ром и шлюхи сведут отца в могилу.
Однако два года спустя появился Мансур Тафури, аргентинец турецкого происхождения, который успел прослыть лучшим тренером лошадей на континенте и одним из самых вспыльчивых и порочных людей среди тех, кто когда-либо ступал на дорожку ипподрома.
Никто так и не понял, как Тафури ухитрился уговорить богатую наследницу Баэсов выйти за него замуж, да еще и не развестись впоследствии, несмотря на миллион причин и триста выволочек, которые он ей учинил на протяжении их бурной совместной жизни, но одно можно сказать точно: за пятнадцать лет брака — до тех пор, пока Кантакларо не зашиб турка, ненароком лягнув его в затылок, — Селесте Баэс и часа не довелось испытать настоящего счастья.
Возможно, роковой удар копытом и был одной из причин, почему Селесте так любила лошадей. С того момента она с еще большим рвением, чем прежде, отдавала им всю свою любовь и все свои силы. Поэтому ей было неприятно от того, что хочешь не хочешь, а следовало признать тот факт, что, хотя по части лошадей она считала себя докой, вдруг нашелся человек, по его же собственным словам, никогда не видевший лошадей живьем, который, похоже, обладал такой властью над животными, какой никогда не было ни у нее, ни у отца, ни даже у самого Мансура Тафури. Оставшись одна, по пути в Гуанаро она вновь и вновь пыталась отогнать от себя воспоминание о девушке, которую часом раньше высадила вместе с ее матерью и братьями в самом центре Сан-Карлоса.
— Что они будут делать? — спросила она себя, когда последние дома остались позади, хотя давно пришла к выводу, что никто не в состоянии решить проблемы бесчисленных семей эмигрантов, постоянно прибывавших к берегам Венесуэлы в поисках своей судьбы, которая в большинстве случаев оказывалась совсем не такой, какую они воображали, находясь по ту сторону моря.
Страна была огромной, малонаселенной и предлагала приезжим бесконечные возможности. Однако, хотя политика открытых дверей, проводимая последними правительствами, не вызывала возражений, следовало отметить, что ни одно из них не проявило озабоченности по поводу того, что массовая и неограниченная иммиграция никак не регулируется и не получает достаточной помощи.
Голодные и отчаявшиеся, мужчины, женщины и дети, прибывшие из дальних краев, с другим климатом и жизненным укладом, неожиданно для себя попадали в хаотичный и переполненный Каракас, снедаемый безумной жаждой обогащения, или в полудикую провинцию, неразвитую, малолюдную, не имеющую необходимой инфраструктуры, где звери, насекомые, необузданные нравы, первобытные индейцы и необыкновенная природа — все это вместе сбивало с толку и опутывало приезжих паутиной, из которой им зачастую так и не удавалось вырваться.
Семьи вроде той, что она только что высадила в Сан-Карлосе, скитались по Венесуэле из конца в конец, безуспешно пытаясь найти место, где можно было бы зацепиться и выжить, и многие превращались в вечных кочевников, томимых тоской по родине. А между тем боязнь приезжих, чувство еще несколько лет назад креолам неведомое, уже давала о себе знать в среде бедняков, увидевших в этом нашествии отчаявшихся иностранцев угрозу своему традиционному укладу.
Кто приютит в Сан-Карлосе семью Пердомо Вглубьморя? Кто предложит мало-мальски достойную работу людям, которые, по их же собственному признанию, если что и умели, так это ловить рыбу?
— Они спятили! — бормотала Селесте Баэс, желая выбросить их из головы, хотя что-то ей подсказывало, что будет непросто забыть поразительную сцену, когда дикое и норовистое животное с косящим взглядом и безумными глазами покорно склонило голову, словно признавая в девушке свою настоящую повелительницу.
Было что-то необычное и необъяснимое в островитянке с миндалевидными зелеными очами и не поддающейся описанию красотой: что-то такое, что Селесте уловила почти в первый же момент, когда остановила пикап у обочины дороги, — и это было нечто большее, чем потрясающее тело или небывалое простодушие ее лица. От девушки словно исходил ореол тайны и недосягаемости, и это выделяло ее среди окружающих, а когда она села в машину, Селесте Баэс испытала беспокойство — смесь блаженства и тревоги, — которое усилилось после сцены с жеребцом.
Кто же она такая?
Умирающая от голода «нога-на-земле», по местному выражению, которое весьма образно определяло беднягу, не имеющего и худой лошаденки, которая оградила бы его от опасности — многочисленных змей и скорпионов саванны.
Где находится Лансароте и как может выглядеть такое место на свете, где почва — камень и лава и где нет ни коров, ни лошадей?
Селесте нажала на газ, желая как можно скорей увидеть первые строения Гуанаро и встретиться, пока та не уснула, со своей теткой Энкарнасьон, которая тут же начнет пересказывать ей тысячу сплетен о бесчисленных родственниках, и таким образом можно будет окончательно отодвинуть в сторону образ Айзы Пердомо. Однако ни болтовня тети, ни даже щебетанье кузин, которые случайно тоже оказались дома, не смогли ее развлечь, и тогда Виолета — в их семье женщины по традиции всегда носили имена, обозначавшие цвета[20], — сделала ей замечание.
— Что с тобой? — поинтересовалась она. — Ты весь вечер словно сама не своя и почти не притронулась к еде. — Она лукаво улыбнулась: — Видно, влюбилась в Маракае?
Селесте отрицательно покачала головой и в какое-то мгновение чуть было не рассказала о происшествии, но передумала: у нее появилось ощущение, что это дело касалось только ее.
— Конечно же нет, — ответила она, пытаясь уйти от темы. — Просто возникли кое-какие проблемы в имении. Угоняют скот.
— Индейцы?
— Эти меня не волнуют. Время от времени крадут пару коров, чтобы прокормиться, однако это несерьезно. Проблема в другом — в организованных бандах, которые угоняют сразу двадцать или тридцать голов и переправляют их в Колумбию. День ото дня они все больше наглеют, а попытаешься дать им отпор — выйдет еще хуже. В прошлом месяце они ранили пеона. Всадили ему пулю в колено и на всю жизнь сделали хромым.
— Ты сама виновата, — заявила тетя Энкарнасьон, которая уже тысячу раз об этом твердила. — Имение «Мадре» не по плечу женщине. Тебе следовало бы его продать и переехать в Каракас или в Европу и жить себе как королева. Ты без толку прожигаешь жизнь. А главное — ради чего! У тебя даже нет детей, которые когда-нибудь сказали бы тебе «спасибо» за то наследство, которое ты им оставишь! — Она на секунду замолчала и сказала с явным намерением уколоть племянницу: — Ты уже не девочка, Селесте, и если упустишь время, никогда не сможешь его наверстать.
— Разводить коней мне интересно, — сухо ответила та. — Ничего другое не доставляет мне большего удовольствия, чем мое занятие. — Она покачала головой, налила себе рома в высокий стакан и начала пить медленными глотками, смакуя, поскольку это было первый раз за вечер. — А что я нашла бы в Каракасе? Или в Европе? Мужчин, готовых «развлечь» сельскую жительницу, от которой разит конюшней? Наряды, в которых я буду как кайман в крахмальных юбках? Утонченную публику, которая станет надо мной потешаться? — Селесте сделала очередной глоток и почувствовала себя лучше. — Нет уж, тетя… — добавила она. — Я себя знаю, выше головы все равно не прыгнешь, вот льянос и лошади — это мое.
— И ром.
Селесте подняла стакан и посмотрела на просвет:
— И ром, это правда. Это единственное, что скрашивает жизнь, не требуя ничего взамен.
— Погоди, еще потребует. Вспомни-ка своего отца. И дядю Хорхе…
К чему их вспоминать? Какой вред от нескольких стаканов рома, когда жаркие ночи становятся бесконечными или когда во время полуденной дремы воображение начинает жить своей жизнью и устремляется к конюшням — на поиски Факундо Каморры, который был настолько невероятно одарен, что ему ничего не стоило проникнуть в нее да еще и усесться ей на ягодицы, словно галопируя на своем нервном черно-белом коньке.
Оставшись одна, уже лежа в кровати, Селесте вдруг осознала, что после третьего стакана рома, когда она утратила всякий интерес к болтовне тетки и кузин, в памяти вновь и вновь всплывало не только лицо Айзы Пердомо, но также — с монотонной настойчивостью — и лицо младшего из братьев: того, с непослушными вихрами и мощным торсом. Он не проронил ни слова, однако его лицо показалось ей смутно знакомым.
Уже засыпая, она обнаружила, что в ее воспоминаниях черты Асдрубаля Пердомо сливаются с почти забытыми чертами Факундо Каморры.
~~~
День был воскресный, и на улицах Сан-Карлоса безраздельно хозяйничал зной.
