Дмитрий Липскеров - Родичи
— Никифор… — на глаза Левченко навернулись слезы.
Боткин открыл глаза и прошептал:
— Вот он, бандит!.. — и потерял сознание.
— А ну встать! — приказал лейтенант Алехе и случайно дернул автоматом. Раздалась короткая очередь, которая расшила мускулистую грудь охранника, двумя пулями добралась до огромного сердца и через две секунды убила Алеху.
За эти две секунды Алеха много чего передумал. Вспыхнуло обидой останавливающееся сердце: вот приняли его за бандита, а он на ставке охранника. Затем умирающий вспомнил, что все-таки потратил иены, но на косяк анаши, что так и не побывал в Москве, а ровно перед смертью подумал, что пережила его мать со всеми ее болезнями и что были у Алехи всего две бабы, да и те какие-то блеклые…
Алеха упал с высоты своего роста на пол и умер. Сто пятнадцать килограммов поколебали пол настолько, что перепуганная больница подумала о землетрясении.
— Ишь ты! — удивился лейтенант Левченко и посмотрел на автомат. — Какой язычок нежный!..
— Товарищ лейтенант, — оповестил один из сержантов, притрагиваясь двумя пальцами к сонной артерии упавшего, — наповал.
Второй сержант как бы невзначай заметил, что на убитом форма охранника больницы, а еще приглядевшись, добавил:
— Да это же Алеха, десантник! Два прыжка у него…
Левченко побледнел, осторожно поставил автомат к стене и опустился на колени перед хирургом Боткиным.
— Эй, — окликнул он. — Товарищ доктор!..
Но Никифор не отзывался.
Его душа, как маленький воздушный шарик в ураган за ниточку, еле держалась за ребра каким-то божественным волосом. Испуганная своим раненым телом, в любую секунду она была готова сорваться в небеса, как белая голубка, оборвав волосок, как ненужную пуповину.
— Врача! — прошептал Левченко.
По рации запросили военный госпиталь, откуда прибыл полковник медслужбы Громов. Хирург велел всем выметаться из операционной, вызванным медсестрам наказал срочно мыть руки, а ту, которая при виде окровавленного Никифора завыла нечеловечески, велел обколоть транквилизаторами и уложить в одноместную палату под замок.
Мертвого Алеху отволокли к моргу и сдали без расписки патологоанатому Ахметзянову, который, несмотря на поздний час, исполнял свои обязанности добровольно.
Коротко ему поведали о том, что, помимо охранника, сильно пострадал и хирург Боткин, так что: «Дверь не запирай», — посоветовали…
В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал:
— Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко!
— Так оружие подвело, — опустил глаза лейтенант. — Живым брать хотели, а собачка… палец…
— Проверить надо, — продолжал майор. — Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. — Майор поправил портупею. — Проверить и доложить!
— Есть! — ответили.
— А ты, Левченко, — облизнул правый ус майор, — в общем, автоматишко пока изымем, домой иди… А за спасение доктора…
Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует… Таких, как Левченко, у него мало…
В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи…
Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», — быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.
— Жить будет? — поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.
— А как же…
Дверь в операционную хлопнула.
Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно — от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».
Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…
На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.
— Что с ним?!! — изумился полковник.
— А так его убить хотели, — пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.
— Как убить!!! За что?!!
— Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.
— Да кто он такой, Алеха?! — вскричал Бойко.
— Охранник наш, — ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.
— Ну, иди отсюда, иди!
— Так точно, — отрапортовал санитар.
Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.
— Куда? Ночь на дворе!
— Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!
Ушел.
Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — подумал Бойко. — Живем как на войне».
Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.
Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».
Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.
— Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! — проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.
Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.
— Ах, Машенька, Машенька, — бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.
Ответили сразу.
Мягкий, любимый голос с трещинкой.
— Ваня, ты?! — взволнованный до предела.
— Я, милая, я… — Глаза полковника вновь наполнились морем.
— Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..
— Прости, золотко! — Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.
— Со мной все в порядке, — сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. — Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!
Связь неожиданно оборвалась — ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.
Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.
Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…
Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…
Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.
Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.
«Господи! — взмолился свежеиспеченный майор. — Только стой так и смотри!»
Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.
А он чуть не заплакал…
Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.
Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.
Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.
