Галина Северина - Легенда об учителе
На другой день мы узнали, что Николай Иванович остается директором, а большинство к концу педсовета стало меньшинством. Оказывается, многие подписали это дурацкое письмо под нажимом бывшей директрисы и ее главных помощниц Нины Гавриловны и Раисы Львовны. Антон Васильевич горько раскаивался, что пошел у них на поводу, да и другие тоже. Горячее выступление Андрея Михайловича на педсовете помогло многим разобраться.
Толя торжествовал. Он передал нам в лицах, как произошло полное поражение Раисы Львовны и Нины Гавриловны. По-моему, из Толи вышел бы великолепный артист. Жаль, пропадет талант! Мы с Ирой прыгали от счастья, что так хорошо все обошлось. Но это было еще не все: Андрея Михайловича назначили завучем! Николай Иванович давно его уговаривал. Он отказывался из-за перегрузки, но теперь уже вмешалось высшее начальство. Срочно подыскивают математика. Андрею Михайловичу оставляют физику и должность завуча.
Радостные, бежали мы по коридору. В классах смеялись ребята. Из огромного окна над лестницей било в глаза веселое солнце.
— Подожди! — вдруг остановилась Ира и посмотрела из-под руки. — Снова кто-то посторонний ходит в школе. Из МОНО, что ли?
Высокий, плечистый мужчина в темно-синем костюме торопливо прошел в зал. Мы на цыпочках последовали за ним, воровато заглянули в дверную щель… Да это же наш Николай Иванович! В новых штиблетах. Рубашка с галстуком. Фуфайки и в помине нет. Где тут узнаешь его!
— Вот. Сегодня, наконец, выдали костюм из мастерской. Два месяца, бездельники, шили. Хорошо? Как по-вашему? — с довольной улыбкой обратился он к нам, слегка поворачиваясь.
По-нашему? Мы были смущены и горды небывалым доверием. Мы одобрили все. Это был наш, комсомольский, директор!
____Мой дядя самых честных правил,Когда не в шутку занемог…
— Хорошо, но смелее! Не бормочи под нос! — со слабой улыбкой говорит Валентина Максимовна Жорке, ставит оценку в журнал и вызывает Ваньку Барабошева.
— «Мой дядя самых честных правил…»
— Так, так, — устало кивает расстроенная учительница и долго смотрит в журнал.
— Башмаков!
— «Мой дядя…» — с пафосом начинает Генька, будто это его собственный дядя, работающий в Совнаркоме.
Кирилл громко хмыкает.
— Пусть не мешает! — обиженно требует Генька.
— Послушайте, ребятушки! Неужели никто не выучил ничего другого? И это из всего «Евгения Онегина»? — взывает чуть ли не со слезами Валентина Максимовна.
Есть отчего заплакать: все мальчишки выучили начало романа, а девчонки — письмо Татьяны. Кроме Иры, которая тоже выучила начало с пресловутым дядей. Урок подходит к концу, а все одно и то же…
— Поднимите руку, кто выучил другое?
Подняли я и Кирилл.
— Начнем с девочки! — решает Валентина Максимовна.
Я знала «Евгения Онегина» чуть ли не целиком. Для меня не было большего наслаждения, чем твердить оттуда целые строфы. Начнешь одну, а за нее цепляется другая, третья, как жемчужное ожерелье. Сойдя с поезда и взглянув на звездное небо, я тут же вспоминала:
Морозна ночь. Все небо ясно:Светил небесных дивный хорТечет так тихо, так согласно…
Отправляясь зимним утром на колодец, гремя ведрами, зычно оглашала воздух:
Пришла, рассыпалась; клокамиПовисла на суках дубов…
Что же мне выбрать сейчас? Может быть:
Враги! Давно ли друг от другаИх жажда крови отвела?
Нет, это, наверное, выучил Кирилл, он как-то говорил, что ему тут нравится философская мысль.
— Быстрее, десять минут осталось до звонка! — подгоняет Валентина Максимовна.
Я вздыхаю и погружаюсь в пушкинские стихи, как в чистое, глубокое озеро:
Условий света свергнув бремя,Как он, отстав от суеты,С ним подружился я в то время.Мне нравились его черты,Мечтам невольная преданность,Неподражательная странностьИ резкий, охлажденный ум…
Все дальше, дальше… остановиться нет сил. Колдовские строки властно тянут за собой. Я перешагнула положенные по норме три строфы, но меня никто не остановил. Ох, какая стоит тишина! А может быть, все давно ушли и я одна в пустом классе?
Адриатические волны,О Брента! нет, увижу вас…
Я, кажется, тону в этих волнах. Теплые, ласковые, они накрывают меня с головой. Теперь уж точно ничего не слышно и все ушли.
Придет ли час моей свободы?Пора, пора…
Я выныриваю, наконец, на поверхность и заканчиваю так, словно действительно была под водой и мне не хватает воздуха, на полушепоте:
Вздыхать о сумрачной России,Где я страдал, где я любил,Где сердце я похоронил…
Я со страхом оглядываюсь и вижу, что все сидят на своих местах. Валентина Максимовна смотрит на меня благодарными глазами. С последней парты во весь рост поднимается Кирилл и начинает громко аплодировать.
— Хорошо, хорошо! Но здесь не театр, — останавливает его разнеженная Валентина Максимовна. — Еще есть время — послушаем тебя!
— Я выучил то же самое! — говорит Кирилл.
— Ничего! Это так прекрасно!
«То же самое? Зачем же я? Могла бы другое!» — мысленно упрекаю я себя, а Кирилл в это время отказывается:
— Не могу… Завтра я выучу другой отрывок…
— Ладно, — лукаво соглашается Валентина Максимовна, — а пока — условный «неуд»!
Звенит задержавшийся на две минуты звонок. Я бегу в зал и останавливаюсь у окна. Какой-то внутренний голос говорит мне, что я именно так должна сделать. Мне странно это, но я повинуюсь. Щеки пылают не меньше, чем у Татьяны. «Минуты две они молчали, но к ней Онегин подошел…»
— Как хорошо ты читала! — говорит Кирилл и смотрит мне в глаза. — Никак не ожидал, что ты этот кусок выберешь!
— Я могла прочитать другой. Я не знала…
— Ты выучила что-то еще?
— Почти все!
Он смотрит восторженно и недоверчиво.
— Честное слово, — уверяю я. — А как же ты теперь с «неудом»?
— Ерунда. Завтра исправлю. Он же условный!
— Нас видит Лилька, — говорю я.
— Пусть видит!
— А ты, оказывается, ловелас!
Теперь я знаю: мне нужно уйти. И я ухожу. Улетаю. Так невесомо мое тело и так радостно поет в нем душа!
— Что он тебе сказал? — не стесняясь Светы, спрашивает меня Лилька в классе.
— «Я негой наслажусь на воле», — нараспев говорю я.
— Нет. Обо мне! Что он сказал обо мне? — требует Лилька.
…Ее портрет: он очень мил,Я прежде сам его любил,Но надоел он мне безмерно… —
не унимаюсь я.
Когда Лилька бледнеет, на носу у нее появляются веснушки. Сейчас они выступили особенно резко.
— Лилька! Это же Пушкин! — кричу я, но она исчезает за дверью, и на следующем уроке — физике — ее место пустует. Рафик удивленно моргает ресницами, глядя на брошенный Лилькой портфель.
— Ната, а когда ты читала стихи, дверь в лаборантскую была открыта. Андрей Михайлович, наверное, слышал, — говорит Света.
Но меня это сейчас не интересует. Настроение скисло. Зря я Лильке так ответила. И вообще в жизни многое делается зря!
Мои мысли прервал вызов к доске. Андрей Михайлович с полуулыбкой смотрел на меня, будто припоминал что-то.
Я добросовестно готовила урок, но сейчас все начисто вылетело из головы. Законы механики, хоть умри, не вспоминались.
— Я не смогу вам ответить, — уныло говорю я.
— Я знал, что не сможешь. Где уж после волшебной пушкинской музы найти место каким-то рычагам! Но послушайте, что сказал Архимед, — обратился он к классу. — «Дайте мне точку опоры — и я переверну мир!» Разве здесь нет поэзии? Еще какая! А вы: «Адриатические волны, о Брента!..»
О, какой поднялся веселый шум! Все были просто счастливы таким поворотом Архимедова рычага! А как мечтательно, с какой грустью произнес он лирические строки из «Онегина»! Наверное, вспомнил, как сам был захлестнут этими волнами. Они прошли над его головой и теперь уж больше не обманут, не завлекут… На нем парадный черный костюм. Значит, сегодня он идет навещать маленькую дочку…
На мою парту шлепнулась записка и перебила мои мысли.
Наша жизнь — это сказка для нас,Это наша морская стихия,И, как волны, в назначенный часРазбиваются жизни людские! Ты веришь в судьбу?
— Натка! Андрей Михайлович смотрит! — в испуге прошептала Света.
