Елена Крюкова - Юродивая

— Ксенька будет тост говорить!.. Ксенька сейчас слово скажет!..

— Тихо вы орать, дайте послушать, что наша Ксенька изронит!..

Она поднялась за колченогим столом, возвышающимся посреди площади, шатаясь, держа за тонкую ножку прозрачный фужер, наполненный рубиновой кровью. Губы ее дрожали. Последние твои слова, Ксения. Народ ждет их. Народ по горло сыт словами, обещаниями, посулами, ложью, лестью, обидой. Как жаль его тебе. И ты губы должна разлепить и сказать. На пире ведь надо кричать веселые пожеланья, бросать пирующим людям куски золотого счастья и серебряной радости; обливать их белым соусом, брызгать в них зеленым вином. Они ждут! Кинь в них ком рыданья! Волчий вой!

— Люди… люди мои!.. Я пью за ваше здравие, потому что смерти нет! Когда мы уходим в ночь, мы смеемся и поем. Мы не слышим песен, доносящихся из могил, потому что у нас уши глухие. Потому что мы слепые и глупые дураки! А смерть — это пир веселый! Это пурга, она танцует с нами. Обними нас! Сделай нас людьми! Человек — это тот, кто полюбил смерть и лег счастливо спать с нею. За любовную постель я пью! За последний поцелуй!

Толпа загудела, заулюлюкала, закричала: «Ура! Живем вечно!.. Лети, пуля!.. Дави нас, танк!.. Не убьешь!.. Не раздавишь!.. Вот оно, бессмертие, — нам Ксенькой обещано!.. Она-то уж не обманет!..»

Пурга взвивалась. Стаканы взметались. Черные щеки людей вваливались все глубже. Какая холодная зима в этом году, Господи.

…Я Птица. Я Птица. Я Ангелица. Я залетела в Красные Казармы. О, сколько тут солдат. Солдаты, солдатики. Где ваше поле боя. Вам не мечтать о нем. Вот трубы гремят! Гудки гудят!.. Что ваш командир орет?!.. Выступаем… куда?!.. зачем… Огни летают по небу… огни впиваются вам в кожу… раздирают Ваше нутро… разламывают пополам ваши нежные ребячьи кости… Я спасу вас. Я — ваша сестра, маркитантка. Я таскаю с собой снедь в мешке, бинты, вату, перевязки, фляги с водой, бутылки с вином и спиртом. Где моя телега?.. Нет у меня телеги!.. Я всю поклажу на себе несу! На горбу… на загривке…

А крылья тебе мешают, Ксения?..

О да, очень мешают… но я стараюсь их не замечать… Они тяжелые, но ведь я ими могу прикрыть вас, солдатики, если что… если мина взорвется, и полетят осколки и земля в лица и в сердца, и надо будет лечь, и спрятать голову в глину, в грязь, в песок, в чернозем, а я тут как тут, наклонюсь и теплым крылом накрою… лежишь, солдатик, покойно ли тебе?!.. мирно ли тебе… не кусают ли белые, ледяные мухи нагого тебя…

Какая канонада! Разрывы! Скрещенья огней В зените! Свист и вой над головой!.. Радуга, из крови и белых бинтов, светящаяся, в непроглядной черноте… О странная Зимняя Война; ведь одним махом можно смести с лица земли не только бедный Армагеддон, но и Волгу, и Каму, и Урал, и Сибирь, и Россию; почему же до сих пор не взорвалось земное нутро, не вышла наружу подземная яростная лава?!.. Один удар — и не понадобятся Казармы, сложенные из красного древнего кирпича, и вы, солдатики, дети мои, не будете вскакивать, как ошалелые, по сигналу древней безумной тревоги. Все превратится в огненное красное месиво, в крошево жара и гибели, но никто не будет знать доподлинно, что это гибель. Человек хочет жить и в Аду. А ты кто такой, парень?! Знакомо мне лукавое, небритое лицо твое…

Он, качаясь, слепой, вытянув ослепшие руки, с сумасшедшими незрячими глазами, объятый сумасшедшей дрожью, шел наощупь ко мне, сумасшедшей. От него пахло бензином, мазутом, соляркой, дорогой.

«Я… с передовой. Меня подстрелили… и ослепили, А как бы я хотел увидеть тебя, Ксения… напоследок».

Я Птица, ты же видишь; ты видишь это руками; сердцем; ртом; языком целующим; сожженными ресницами. Гляди, какие широкие крылья. Я унесу тебя на крыльях. Я вылечу тебя. Я воскрешу тебя.

«Нет, Ксения. Уже не вылечишь. Не воскресишь. Должен же я умереть когда-нибудь. Там такое творится… на передовой!.. Эта Война будет последней, Ксения. Помяни мое слово».

Подхватить его под мышки. Он виснет на мне всею тяжестью; его тяжесть и груз моих крыльев соединяются и пригнетают меня к земле.

«Я разучился водить машину, Ксения… я больше не шофер. Я ничего не вижу. Ты будешь моими глазами?!.. Не смеши… не бреши. Я сам по себе. Ты сама по себе. Бог создал нас раздельными. Бог сотворил нас всех одинокими. Чтоб одиноко жили мы. Чтоб одиноко умирали. Чтобы, царапая больничную простыню или военную землю ногтями, мы шептали Богу: что же Ты, Бог, нас одних оставил, так ведь тяжко одному, одной… без Тебя…»

Я видела: ему плохо. Мой солдат с передовой, водивший машину, как Бог, как никто. Нашедший меня после Взрыва в тайге. Зачем он лег чугунной гирей на мои плечи здесь и сейчас?! Делать нечего, надо тащить. Солдатики, погодите, не рвите у меня из рук пирожки, бутылки с отравной водкой. Последний мой ребенок на мне повис. Слепой. Ему чужие очи нужны. Буду его поводырь. Я буду человек-глаза; но я ведь еще и человек-Птица, и тяжело тянут меня вниз крылья мои, не взлететь нам вдвоем. Лег на мою спину!.. За шею обхватил!.. Кричит: «Неси!.. Я устал воевать!.. Я не хочу больше жить!.. Тащи меня!.. Гляди за меня!.. Живи за меня!..» Господи, да он сумасшедший… Ну, уцепись за меня, держись крепче, поволоку тебя… снег лепит в лицо… не взлететь… по земле потащусь… Что ревешь?!.. по лицу слезы, кровь, сопли текут, ребенок ты малый, беспомощный, дай рожу утру… Ослаб духом совсем?!.. не робей, дотянем мы с тобой до ночлега, дай срок, ночь наступает…

Лег на лопатки мне, грудную кость в мой хребет вдавил. Вот тяжелый, как чугунный. А волочь еще… долго?.. — до пристанища… А разве у тебя есть пристанище?.. Было когда-нибудь?.. Жизнь велика; тащи его на себе по всей жизни, как живой крест. Крест мой! Ты ж совсем с ума спятил! Ты что мне в ухо все время орешь: Нострадамий я, Нострадамий!.. Кто это такой, скажи на милость, — Нострадамий?!.. Человек, который настрадался, что ли?!.. Больше и хлеще нас с тобой, шоферюга, никто в целом свете, никогда… не настрадался…

Кричишь мне видения свои?!.. Дай ухо склоню… послушаю… Волосы ветер вьет. Еда в мешке закончилась… Прожорливые солдатики… птенцы мои… Я ведь у них — мать-Птица, ты так и знай… Что видишь?.. река широкая, и плот по ледяной воде плывет, и на том плоту Царь с Царицей стоят, а у их ног дети их малые радостно смеются, а сами Цари одеты в пурпурный бархат и белый горностай, в меха куничьи и соболиные, и глаза их сияют светом горним, ручки их белые в варежки запрятаны пуховые; а река быстрая, стремнина суровая, и плот катит по порогам и перекатам лихо и страшно, дыханье пресекается, вот скала, вот сейчас разобьются они… на одном берегу медведь черный стоит, рев на весь лес… на другом — волк пристально глядит светящимися красными глазами, и на сером плоском волчьем лбу — маленькая золотая корона: видать, там, у зверей, свои цари… а, Ксения?!.. Да, родной мой, да, у зверей свои владыки, и блюдут звери их бессловесные заповеди; и благороднее все у зверей, чем у людей, и возвышеннее, и разумнее. И в их Царя, шерстяного да рычащего, стреляли, пытались убить; да возникал он все в новых обличьях, убегал навстречу Солнцу по заметенной снегом солнечной тропе.

Я его дочь, шофер.

Что врешь?!.. у тебя глаза, как лодки, плывут… ты умалишенная… ты бредишь, не знаешь, что лепечешь… волки все в лесах живут…

А ты, парень, замолкни, нишкни, я намедни в Армагеддоне вот такущего волка видал… лапы — с оглоблю… хвост — с дворницкую метлу… и волк этот шел купаться… в баню он направлялся… полотенце нес в зубах, а на загривке его мыло моталось… и смех, и грех… Ксения, уши заткни…

Ругайтесь на здоровье; в ругани подчас свобода, ее вам в жизни так не хватало; изругаешься — и веселье нахлынет, будто ненавистному подножку подставил, будто преступнику приговор зачитал…

А преступника-то не казнить — миловать надо!.. любить надо…

Ксения!.. Ксения-а-а-а-а!.. Слышишь!.. Вижу… видение вижу…

Я Птица. Я Птица, и ты связал мои крылья, уцепился за них, возлег на них; и тебя я тащу. Кричи мне виденья свои! Все пойму! Ведь я их тоже вижу! Вместе с тобой! Твоими глазами! Своими…

Вижу: ты, Ксения, пляшешь с медведем, с большим черным медведем, на ярком синем снегу, на площади, на улице Арбате, и бубен у тебя в смуглой руке, и ударяешь ты в оглушительно звенящий бубен, и топает медведь, переминаясь с тяжелой ноги на ногу, и мотается медное кольцо у него в мокром слюнявом носу; кольцо — чтоб он не укусил людей, не закусал их до смерти, сделали ему жестокие люди, и ты, Ксения, пляшешь вместе с ним, кружась, крутясь, в бубен ударяя, и звенят на бубне все мелкие колокольчики и крупные бубенцы…

…и звенят на моем бубне все мелкие колокольчики и крупные бубенцы, и медведь ревет, подняв ко мне морду свою, и по черной дегтярной шерсти крупные слезы текут; толпа гогочет! Смеется — рты до ушей!.. «Ты бы медведю еще крест надела — на черной шерсти здорово золото мерцает!..» Тяжела пляска. Топчу снег босыми ногами. Отбиваю наледь с пятки. Медведь умоляет меня взглядом: хватит, мучительша. Нет! — кричу я и неистовей ударяю в бубен. Не хватит! Еще не конец! Еще слезы по черной морде льются! Еще продолжается безумная жизнь! Еще людям нужны зрелища! Нужны хлеб и вино! Нужны молитва и гулянка! Нужно им купить-продать, даже перед битвой, где все мы ляжем костьми! Ибо люди всегда остаются людьми! Они надевают ворохи цветных тряпок! Они пляшут! Плачут! Пекут пироги! Пьют горькую! Предают Господа своего! Они слабы! Ибо это люди! Ибо так, и только так, они различают добро и зло! Иначе они были бы не люди, а боги! Но Бог назначил им быть людьми! И более никем! И мне назначил плясать на Арбате с черным медведем на блестком снегу, до посинения, до исступления, до смеха, идущего лавой из нутра, сотрясающего глотку! Я медвежонка нашла, когда зоосад разбомбили; я еще павлина спасла, украла, одной богачке на память подарила… а медведика молоком выкормила, мне на детских кухнях молочных, сжалясь, в скляночку бесплатно наливали. Сыночек мой!.. звереныш… Живенький, не мертвенький, и так, увалень, бойко пляшет… на потеху публике, на забаву толпе… Гляди, народ!.. Хохочи!.. Испечем тебе снеговые калачи… А кольцо ему люди вставили в нос, когда он из утробы матери, медведицы, появился: людское мясо не прокусывай, людскую плоть не грызи!.. Танцуй, по черному льду пяткой толстой скользи… Ну, эх, раз, два, медвежья голова, прыгни!.. Выше!.. До кремлевской крыши!.. Я с тобой прыгну, скоморошка — подайте хоть хлеба крошку… хоть в миске окрошку… хоть горбушку из окошка… хоть дохлую кошку… и винца немножко в плошке, мое-то, в бутыли, уже все выдули — знать, не святые…