Добрица Чосич - Время смерти
Бора Валет старался убедить себя: это та решающая, великая битва, которой жаждет Данило. Но сам он шел к ней, не чувствуя себя истинным солдатом, без ненависти. Страх и злоба боролись между собой. Причины психологические, восходящие к особенностям человеческого характера. Привычка и инерция. Дерутся люди, а не воины. Палят наугад в туман. Ладно, он станет уничтожать мглу и иней. Чуть приподнял ствол — пускай пуля летит в лес, пускай от его выстрела осыплется иней. И повернулся к лесу: неприятельские пули трещали в кустарнике, сбивая снег. Даже красиво. Свист и завывание над головой. Лоб его выглядывал из снега; напрягшись, Бора стрелял: пуля устремилась в верхушки буков, убеленных туманом.
Стрельба оборвалась вдруг. Бора не заметил, кто первым прекратил огонь. Вполне возможно, кончили одновременно. Час той решающей великой битвы, очевидно, еще не пришел. И незачем ему приходить. Бора смотрел в туман, держа голову над бруствером; остро пахло порохом, пощипывало ноздри. От мороза болели уши, нос, пальцы, болели так, словно их сжимали тисками; мороз стягивал, царапал кожу на коленях, кажется, похрустывали кости. Он пошел по траншее узнать результаты перестрелки. Солдаты выглядели смешно: с заиндевелыми бровями и усами, вовсе не походили на солдат. Если в такого солдата сейчас угодит пуля, будет убит замерзший, несчастный и беспомощный человек — отнюдь не серб, враг Австро-Венгрии и Германии. Шепотом предостерег, чтобы не кашляли. Затыкая шапками рты, люди корчились на дне траншеи, стараясь справиться с приступами надсадного кашля. В царившей вокруг тишине было слышно, как иней слетал с веток. Боре казалось, он слышит движение тумана, течение его и кружение. Дойдя до середины траншеи, он бесшумно, задерживая дыхание, вернулся обратно на свое место.
С противоположной стороны, из тумана, зашмыгали носами швабы, тоже приглушали кашель; кто-то угрожающе шипел на них. Как же выглядит, каков он, этот мой коллега на том конце поляны? Больше меня боится. Подлее меня. И сильнее ненавидит меня, чем я его. Тщеславен. Воюет для того, чтобы выдвинуться, глупец, воюет ради чинов и орденов, бедняга. Были б мы порядочными людьми, рыцарями, истинными героями и воинами старых добрых времен, а не ура-патриотами этой новой эры машин и аэропланов, мы прекрасно бы сейчас договорились не стрелять на кашель, не бить по шмыгающему носу. Бесчестно использовать непогоду и с помощью мороза убивать противников своего государства и своего монарха. Убивать окоченевших, больных людей, одолеваемых насморком и кашлем.
Борьба за тишину продолжалась недолго: мороз вынуждал стучать зубами и шевелиться; возрастала свобода движений, раскрывались сумки, громко жевались смерзшиеся галеты и промороженные луковицы; Бора вслушивался в жевание. Оттуда, из тумана, донеслось позвякиванье котелков — тоже завтракают, только едят что-то ложками. Представители богатой империи. Завоеватели. Однако сейчас устанавливается равенство и солидарность. Сербы привычно жуют. Шмыгают носами привычно. Кашляют, правда приглушенно, соответственно силе своего государства и армии. Швабы тихонько беседуют за завтраком. Право сильных и привилегия победителей. Жаль, нет здесь Данилы, послушал бы, как принимают пищу две вражеские армии, понял бы, что они собой представляют. И осознал бы, что делают они это с верой в человечность. Человечность, которая превосходит ненависть и которая сильнее страха. Которая выше знамен, гербов, мундиров. Это открытие его взволновало. Надежда. Глупость, традиционная чепуховина. Ну-ну…
Он вылез из своего окопа и пошел по брустверу вдоль траншеи, между двумя армиями, уничтожавшими свой завтрак на снегу, между промерзшими, невыспавшимися, голодными людьми, которые едят то, что выдали им их государства. Чем не молодеческий подвиг — разделить трапезу, вместе позавтракать на белой поляне, поздороваться друг с другом, как полагается нормальным людям, и вернуться в окопы, к своему делу? Он шагал по целине, под ногами потрескивал наст, нет-нет и чернела гильза. Слышат его швабы наверняка. Пусть слушают и осознают, что он им чуточку верит. Его солдаты, обомлев, следили за ним. Даже жевать перестали. Замерли. Не шмыгают носами, не кашляют. Он не останавливался, не спускался в окоп. Шагал по нетронутому снегу, между двумя страхами. За себя ему не было страшно. Нет, люди, матерью родной клянусь, единственной в целом мире! Страшно мне только, как бы какой злодей, болван, не прикончил надежду, доверие, это чувство человеческой солидарности в общем страдании на лютом морозе. Тогда, люди, тогда война проиграна для обеих армий, для всех. Наверняка, глупые мои братья-идиоты! Где сейчас Данило? С его нетерпением торопятся только к смерти. Бора шмыгнул носом. Откашлялся. Шел дальше. Туман клубился над поляной, там, где были швабы. Свои солдаты испуганно глядели на него, перешептывались.
— Ты пьяный, взводный, или спятил? — шепнул кто-то из окопа.
Он улыбкой ответил на шепот, не разглядев говорившего в тумане. Знакома мне игра ва-банк. Здесь нечто иное, мужики. По траншее ширились кашель и шмыганье. Вдруг чей-то кашель резко оборвался, солдат оцепенел в ужасе; Бора не видел кто. После первого, подавленного своим страхом, затих другой; ужас пролетел над траншеей и замер, заледенел. Бора остановился, слушал: швабы тоже утихли. Морозную тишину нарушало только тяжкое дыхание да движение тумана над кустарником; шуршал иней, падая с веток. Не выдержал Бора этой тишины; как подкошенный рухнул на снег перед траншеей, а над поляной по-прежнему струился туман и громыхало его сердце. Лежа неподвижно, ждал пулеметной очереди, взрыва гранаты, выстрела. Ожидание стонало в ушах. Взгляд устремлен в сторону противника, в туман, не в силах оторваться от него. Бора не имел понятия, сколько продолжалось это оцепенение.
Когда он повернулся к солдатам, те, замерев и выставив винтовки, вглядывались в туман. Выстрел огласил Сувобор, расколол тишину. У Боры истощились силы, он перестал вовсе что-либо видеть; с той стороны ответила винтовка, пронзительно свистнула пуля.
— Кто стрелял? Зачем? Прекратить огонь! — крикнул он, не вставая со снега.
Солдаты молчали, глядя в туман, сжимали приклады, невидимые в укрытии и снегу.
Тишина вновь повисла в тумане между двумя армиями. Бора встал, колени у него подгибались. Он не мог идти. Истуканом стоял на месте. Охваченный страхом, проверял силу человеческой солидарности: если его убьют, то убьет человек, а не шваб. Тот будет стрелять не во имя Австро-Венгрии и Франца Иосифа; тот будет стрелять от своего имени, ради себя самого. Преступник, сидящий внутри одного человека, будет стрелять в наивного дурачка в другом. Если он сейчас погибнет, это будет убедительным доводом для всех пессимистов; его смерть станет доказательством того, что война древнее и более вечна, чем род людской. Солдаты махали ему руками, звали спуститься в траншею, лечь; шептали, кричали, грозили. Нет, он не сделает этого.
— Не бойтесь, — ответил он спокойно. Глупо! Что-то совсем иное нужно было им сказать. Но они его не поймут. — Не буду прятаться! — произнес он, непреклонность была в его голосе и на лице. Это они должны бы понять и одобрить. Одна нога у него глубже другой провалилась в снег; но он стоял, захваченный своим экспериментом, неведомым ощущением, игрой ва-банк. Не чувствуя страха. Пускай меня убьют, но я хочу убедиться, что они свиньи и негодяи, взглядом отвечал он своим солдатам, не переставая дрожать. Его валил с ног стук собственных зубов, мороз перехватывал дыхание. Видят ли они меня? Наверное, я кажусь им клубом тумана. Если мои солдаты первыми откроют огонь, если не выдержат, значит, нет нам спасения. Мы будем убивать друг друга, пока существует белый свет. Будем убивать, даже мертвые. Если подует ветер, он чувствовал, ему не устоять. Если подует ветер.
— Унтер, хватит дурака валять! Просверлят они тебя, как пустую банку!
И слова эти сшибли его на снег, столкнули в окоп.
Противник открыл огонь: поначалу пропел пулемет, потом застучали винтовки — прорвались сквозь туман, сквозь непроглядность. У сербов пулемета не было, они отвечали частым винтовочным огнем.
Бора Валет пришел в себя и тоже стал стрелять, он стрелял в тех, кто не выдержал солидарности, в тех, у кого страх преобладал над человечностью и разумом. С грустью посмотрел он на своих: лица солдат, которых он видел, были строги, но будничны, движения непринужденны и деловиты; они громко сморкались, старательно очищая легкие. Темп стрельбы замедлился. От усталости, мудрости или хитрости? Огонь начал редеть у швабов. Сербы последовали их примеру. Может быть, убедились в бессмыслице? Переговаривалось лишь несколько винтовок. Не более двух с каждой стороны.
Бора пошел по траншее, чтоб увидеть тех, кто стрелял, спросить, зачем они это делали. Наверняка трусы. Теперь перестреливались всего двое. И голоса винтовок отчетливо различались: неприятельская издавала как бы двойной звук. Словно бы даже выстрелом подчеркивая двойственность названия могучего государства. Пока он дошел до конца, умолкли и последние выстрелы.
