Томас Вулф - Домой возврата нет
Пока Адамовский и Джордж разглядывали паровоз и размышляли обо всем этом, их вагон и еще один, который тоже направлялся в Париж, отцепили от немецкого состава и подвели к цепочке вагонов по другую сторону перрона. Они было заторопились, но стоявший рядом железнодорожник сказал им, что времени еще сколько угодно, до отхода поезда не меньше пяти минут. Они еще немного подождали, и Адамовский вслух заметил, что это знак нынешнего жалкого состояния Европы — в великолепном составе, курсирующем между двумя крупнейшими городами, всего два вагона пересекают границу, да и те наполовину пусты.
Но бельгийский локомотив все не приходил, а станционные часы показывали, что время отправления уже настало. Опасаясь, как бы не опоздать, они торопливо зашагали по перрону. Нагнали свою соседку по купе, и все трое, дама посередине, поспешили к своему вагону.
Подойдя ближе, они сразу поняли: что-то произошло. Никаких признаков, что поезд сейчас отойдет. Проводник и железнодорожный охранник стояли рядом на перроне. Еще не давали никаких звонков. Они поравнялись со своим вагоном и увидели, что пассажиры столпились в коридоре, как-то напряженно застыв, — во всем этом было глухое предчувствие катастрофы, и у Джорджа тревожно забилось сердце.
За свою жизнь Джордж не впервые оказывался свидетелем подобных событий, и эти приметы были ему хорошо знакомы. К примеру, кто-то спрыгнул или упал из окна высокого здания на мостовую, кого-то застрелили или сшибла автомашина, и вот он лежит и тихо умирает на глазах у прохожих — и толпа при этом выглядит всегда одинаково. Еще прежде, чем увидишь лица людей, по тому, как они стоят, по их спинам, по наклону головы и плеч понимаешь, что произошло. Точные обстоятельства тебе, разумеется, неизвестны, но заключительный акт трагедии ощутишь мгновенно. Сразу поймешь: только что кто-то умер или умирает. И по ужасающе красноречивым спинам и плечам, по алчному молчанию зрителей ощутишь к тому же другую, еще более глубокую трагедию. Это трагедия людской жестокости и сладострастного любования чужой болью — трагическая слабость, которая развращает человека, которую он ненавидит в себе, но от которой не в силах излечиться. Ребенком Джордж видел ее на лицах мужчин, что стояли под окном убогого похоронного бюро и глядели на окровавленное, изрешеченное пулями тело негра, которого прикончили судом Линча. Четырнадцатилетним мальчишкой он опять видел ее однажды на лицах мужчин и женщин во время танцев, когда один из мужчин в драке убил другого.
И вот опять. Когда он и его спутники торопливо шли вдоль вагона и он увидел столпившихся в коридоре людей, по тому, как они алчно застыли, как ждали, вглядывались в страшном молчании, точно околдованные, он понял, что снова увидит смерть.
Это прежде всего пришло ему в голову: кто-то умер, — и об этом же, не сговариваясь, мгновенно подумали Адамовский и маленькая блондинка. Но когда они хотели подняться в вагон, всех их вдруг пронзила, ужаснула, пригвоздила к месту та же мысль — что трагедия, какова бы она ни была, разыгралась именно в их купе. Шторы были опущены, дверь закрыта и заперта, никакого доступа внутрь. Они застыли на перроне и молча смотрели. Потом увидели у окна в коридоре молодого спутника блондинки. Он поспешно, украдкой подал им знак не подходить ближе. И тут всех троих осенило: несомненно, жертвой рока стал маленький беспокойный человечек, который с самого утра разделял с ними компанию. Не слышалось ни звука, бог весть что происходило там, за спущенными шторами и закрытыми дверями, и эта неизвестность была ужасна. Все они не сомневались, что человечек этот, который поначалу казался таким неприятным, а потом постепенно вылез из своей раковины и подружился с ними и с которым всего пятнадцать минут назад они еще разговаривали, умер и теперь там заперлись представители власти и закона, чтобы по всем правилам удостоверить его смерть.
Потрясенные, пораженные ужасом, они не в силах были оторвать глаз от купе с пугающе опущенными шторами, как вдруг резко щелкнул замок, дверь открылась и тотчас вновь захлопнулась, вышел чиновник. Это был рослый, дородный дядя в фуражке с козырьком и в оливково-зеленой тужурке, лет сорока пяти, скуластый, краснолицый, с темно-рыжими усами торчком, в точности как у кайзера Вильгельма. Голова обрита наголо, затылок и мясистая шея — в глубоких складках. Он вышел, неуклюже спустился на перрон, махнул другому полицейскому, возбужденно его окликнул и снова полез в вагон.
Люди этого склада и обличья хорошо известны, таких Джордж часто встречал и посмеивался над ними, но теперь, при загадочных и мрачных обстоятельствах, в нем чувствовалось что-то зловеще-отталкивающее. Самая его тяжеловесность и неповоротливость, то, как неуклюже он вылезал из вагона и взбирался обратно, его толстое брюхо, широченный жирный зад, вздрагивающие от волнения и важности воинственно торчащие усы, гортанный окрик, которым он звал другого полицейского, то, как он пыхтел и отдувался — олицетворение разгневанного блюстителя власти, — все черты, неизменно присущие людям этого типа, вдруг стали Джорджу мерзки и ненавистны. Внезапно, сам не зная почему, Джордж ощутил, что его сотрясает неистовая, непостижимая ярость. Сломать бы эту жирную, в глубоких складках шею! Разбить бы в лепешку эту распаленную тупую морду! Пнуть бы изо всей силы этот толстенный непристойный зад! Как все американцы, Джордж недолюбливал полицейских — чванных, упивающихся сознанием своей власти. Но то, что он испытывал сейчас, задыхаясь от жгучего, неистового бешенства, было несравнимо с прежней неприязнью. Ибо он знал, что беспомощен, как беспомощны все остальные, и это было мучительное чувство: ты бессилен, скован по рукам и ногам, и не одолеть тебе стену этой бессмысленной, но непоколебимой власти.
Полицейский с усами торчком, в сопровождении собрата, которого он позвал, снова отворил занавешенную дверь, и теперь Джордж увидел в купе еще двоих полицейских. И тот беспокойный человечек, их попутчик, — нет, он не был мертв! — он, сжавшись в комок, сидел напротив них. Лицо у него было белое, совсем больное. Оно лоснилось, словно покрытое холодным жирным потом. Губы под длинным носом дрожали в мучительной попытке улыбнуться. И уже в том, как склонились над ним, допрашивая, двое полицейских, было что-то гнусное, нечистое. Но тут на порог ступил верзила с жирным затылком и все загородил. Он шагнул в купе, следом вошел второй полицейский. Дверь за ними закрылась, и снова — только спущенные занавески и зловещая таинственность.
Картина эта мелькнула перед глазами у всех собравшихся, и они недоуменно продолжали смотреть на дверь. Но вот те, кто стоял в коридоре, стали перешептываться. Маленькая блондинка подошла к открытому окну и шепотом заговорила со своим молодым спутником и еще несколькими пассажирами. Поговорила с ними минуту-другую со сдержанным, но все нарастающим волнением, вернулась к Джорджу и Адамовскому, взяла их под руки и шепнула:
— Пойдемте. Я хочу вам что-то сказать.
Она отошла с ними на противоположную сторону перрона, чтобы никто не мог ее услыхать.
— Что случилось? — тотчас вполголоса спросили мужчины.
Она опасливо огляделась по сторонам и прошептала:
— Этот человек… ну, из нашего купе… он пытался уехать из Германии… и его поймали!
— Но почему? За что? Что он такого сделал? — изумились Джордж и Адамовский.
Она снова опасливо оглянулась, притянула их к себе поближе, так, что все трое почти соприкасались головами, и прошептала таинственно, испуганно, трепетно:
— Говорят, он еврей! И при нем нашли деньги! Его обыскивали… и его багаж обыскивали… он хотел вывезти деньги.
— Сколько? — спросил Адамовский.
— Не знаю, — шепотом ответила она. — Наверно, очень много. Кто-то сказал, сто тысяч марок. В общем, их нашли!
— Как же так? — начал Джордж. — Я думал, все уже позади. Я думал, когда они проверили нас в поезде, это уже все.
— Да, — подтвердила женщина. — Но помните, он что-то сказал насчет билета? Как будто у него билет не до конца. Наверно, он думал, так безопасней… надеялся, что, если возьмет билет только до Ахена, в Берлине это не вызовет подозрений. Ну вот, он сошел с поезда, хотел купить билет до Парижа, и тут его и поймали! — прошептала она. — Наверно, они за ним следили! Наверно, они что-то подозревали! Потому ни о чем и не спрашивали, когда проверяли в поезде!
Теперь Джордж вспомнил, что «они» и в самом деле ни о чем Брюзгу не спросили.
— Но они, наверно, подкарауливали его и вот поймали! — продолжала она. — Они спросили, куда он едет, и он сказал — в Париж. Спросили, сколько у него с собой денег. Он ответил — десять марок. Потом они спросили, надолго ли он в Париж и с какой целью, и он ответил — на неделю, едет на конгресс адвокатов, вот про который он нам говорил. Тогда они спросили, как же он собирается жить в Париже неделю, если у него только десять марок. Я думаю, тут-то он и испугался! — шептала она. — Стал терять голову! Сказал — у него есть еще двадцать марок, он, мол, сунул их в другой карман и забыл про них. Ну, и на этом он, конечно, попался! Они его обыскали и его багаж обыскали! И нашли много, — с трепетом прошептала она, — много, много больше!
