Мартин Андерсен-Нексе - Дитте - дитя человеческое
Сегодня Дитте во всем сомневалась, нигде не видела просвета, куда бы ни обращала взор — везде сплошной мрак. Ведь предложи она хоть жизнь свою в заклад, никто не даст ей пяти крон на фуфайку. А еще проповедуют, что стоит только не поддаваться, не падать духом!..
Смертельно усталая вернулась она домой. Карл лежал и волновался.
— Это все горох с салом наделал. Я прямо опьянел, — сказал он.
Он и в самом деле вел себя, как подвыпивший, — вытащил свою кровать на середину комнаты!
— Ты вставал? — испугалась Дитте.
— Из-за этих проклятых крыс… Они прогрызли дыру в переборке около самого моего изголовья… видишь? И сколько я ни стучал в стену, ничего поделать не мог. Слышишь? Опять! Вот нахальство!
Крысы преспокойно грызли покатую перегородку. Обои так и шевелились. И вдруг что-то выпало из дыры и покатилось по полу. Дитте посветила лампой — монетка в два эре. Упала еще одна и еще… потом они полились дождем.
— Это клад Червонной Бороды! — воскликнула она почти со страхом, глядя, как сыпались монетки.
Карл мигом вскочил с кровати и в одной рубашке, не обращая внимания на холод и болезнь, начал расширять дыру в стене.
— Гляди! — крикнул он, вытаскивая из отверстия сигарный ящик. — Гляди!..
Ящик был полон позеленевших медных монет по два эре.
Дитте уставилась на деньги. Губы у нее тряслись.
— Хватит тебе на фуфайку, — с трудом проговорила она, силясь улыбнуться, но не выдержала и разрыдалась. Она как-то разом ослабела, страшное напряжение дало себя знать полным упадком сил.
— О чем же тут плакать? — сказал Карл, поддерживая ее. он ведь не знал, что пришлось ей пережить из-за несчастной фуфайки.
Она тихо плакала, припав головой к его груди, — вся ее гордость, все упорство как будто таяли, растворялись в этих слезах. Карл гладил ее по голове, успокаивая, но ничего не говорил. Надо было дать ей выплакаться до конца.
Когда она перестала, он приподнял ее голову и, держа в своих руках это измученное лицо, ставшее от слез трогательно-прекрасным, как осеннее поле в росе, глядел ей в глаза.
— Теперь ты выплакалась на моей груди… теперь ты моя! — серьезно сказал он, но в глубине его глаз словно смеялось что-то. Может быть, это ликовало его сердце. Во всяком случае, Дитте невольно закрыла глаза и прильнула к нему.
XVIII
ДИТТЕ ОТДЫХАЕТ
Хорошо, что Карл поправился, — так как через несколько дней заболела Дитте.
Как-то утром старуха Расмуссен вошла к ней и застала ее в постели.
Дитте попыталась улыбнуться:
— Просто не знаю, что со мной сегодня, но я, право, не в силах встать.
— Так и полежи, моя милая. Не мешает тебе хоть разок отдохнуть хорошенько, — сказала старуха.
Но Дитте лежала и мучилась.
— Просто срам, что я валяюсь без дела, да вот ноги не держат, — оправдывалась она. — Завтра я встану.
На следующий день, однако, вид у нее был еще более изнуренный, и Карл запретил ей вставать.
— Если ты встанешь, я приведу доктора Торпа, — пригрозил он ей. Это подействовало.
Плохо, должно быть, было Дитте, коли она мирилась с тем, что ей приходилось лежать в постели, — что-то в ней надломилось, хотя ни на какую боль она не жаловалась. Вообще-то ведь не в ее натуре было валяться и смотреть, как другие работают.
— Уж не лопнуло ли у нее что-нибудь внутри? — высказала старуха свою догадку Карлу.
Болезнь Карла и напряженная борьба за существование всей семьи — вот что свалило Дитте. Теперь только обнаружилось, как изнурена была она сама. Очевидно, ее заездили основательно, раз она, пролежав два дня и поглядев, как другие работают, предоставила им справляться без нее. Это она-то! Тогда как прежде за все хваталась сама, справляла и свое и чужое дело.
Карл ухаживал за ней. Он был еще слаб, чтобы рыбачить, да и бухту последние дни опять затянуло льдом, место же рыбак оставил за Карлом, пока он болеет.
— Хороший человек и хочет, чтобы я остался у него подручным, — сказал Карл. — Говорит, что я могу отработать свою долю в лодке. Значит, мы с тобой поженимся весною.
Дитте улыбнулась.
Весной! Да, весна была не за горами. Дни становились длиннее, но и зима была суровая. Нагнала льду с Балтийского моря. Бухта Кэге наполовину замерзла. Но и хорошо, что так, — Карл сидел дома. А прокормиться они как-нибудь прокормятся, — ведь не умерли же с голода до сих пор!
Благодаря знакомству с рыбаками Карл уже имел кое-какой заработок, помогая то одному, то другому из них на Старой набережной. Однако это занимало у него лишь утро, и прожить на такой заработок, конечно, нельзя было. Но и рыскать по городу в поисках случайной работы он еще не в силах был.
Однажды Дитте увидела, что он стоит и вертит в руках свою профсоюзную книжку.
— Ты что задумал? — спросила Дитте.
— Да вот, думаю, не сходить ли в союз. Там сегодня раздача продуктов.
— Не ходи, легко ли это тебе!
Ну, раз не можешь работать, то не имеешь права стесняться просить милостыню, — сказал Карл с мрачным юмором.
Вернулся он с пустыми руками. Он был ведь холостой, а на первом плане стояли люди семейные.
— Но это просто потому, что я в оппозиции, — сказал он с горечью. — Мы всегда у них на последнем плане, и когда работу распределяют — тоже, хотят смирить нас, строптивых.
— Да ну их с продуктами этими! — беззаботно сказала Дитте. — Как-нибудь без них перебьемся. Завтра я встану.
Это она говорила каждый день. И когда прошла неделя, Карл привел к ней своего друга доктора. Торп исследовал больную очень внимательно.
— Весьма благоразумно с вашей стороны, что вы дали себе маленький отдых, — сказал он после осмотра. — Я вам пропишу кое-что. Лежите и принимайте. Это подкрепит ваше сердце.
Карл проводил его до ворот.
— Что у нее? — спросил он.
— Все и ничего. Она, как говорится, совсем выбилась из сил.
Карл изумленно глядел на него.
— Говорю тебе, что я никогда еще не видел пациента, до такой степени истощенного — во всяком случае, в столь молодом возрасте. Даже сердце никуда не годится, хотя она, собственно, и не хворала никогда. А ведь сердечные мышцы у нас самые выносливые. Должно быть, жизнь ее была неимоверно тяжела.
— Это правда, — сказал Карл упавшим голосом. — Как ты думаешь, когда она будет в состоянии подняться?
— Не знаю, подымется ли она вообще когда-нибудь; в лучшем случае, не скоро еще. И никакой такой явной болезни пет, которую можно было бы вылечить лекарствами. Предоставьте ей отдыхать, может быть, отдых сделает чудо.
Карл распорядился перевести больную в другую комнату. Там было ей спокойнее, и постель была лучше.
— Доктор говорит, что она скоро поправится, — сказал он старухе. — Но ей нужен полный покой. Детей нельзя оставлять с нею… особенно на ночь.
— Ну, слава богу, что дело не хуже, — обрадовалась старуха Расмуссен. — Я было думала, в ней лопнуло что. Душа надорвалась или в этом роде, если она, всегда такая неугомонная, может лежать неподвижно. Я подобные примеры видывала.
Петера переселили к Карлу в каморку, а маленького Георга укладывали на двух стульях. Старуха Расмуссен должна была спать с Анной.
— Вот и хорошо, моей старой пояснице теплее будет! — сказала она. Старуха всегда со всем мирилась.
Покой оказал по крайней мере то чудесное воздействие, что Дитте повеселела.
Она прямо нежилась, лежа на мягкой, широкой постели, и под боком у нее не было никого, кого бы надо было укрывать и поднимать ночью.
— Вот так же я спала, когда служила у господ, — сказала она. — Тогда у меня тоже была собственная постель с пружинным матрацем. Но я еще слишком молода была, чтобы ценить это.
Дитте теперь иногда перебирала в памяти свое прошлое, — досуга ведь хватало. Когда же Карл говорил ей, что она скоро встанет, она только улыбалась. Он собирался купить хижину близ постоялого двора на берегу моря, — оттуда недалеко приезжать с рыбой на Старую набережную.
— А ты будешь выбирать сельдь из снастей и чинить сети, как, бывало, в поселке, — сказал он.
Дитте слушала молча, не поддакивая и не противореча.
Она была так тиха и покорна и со дня на день становилась все бледнее — от лежания в постели. Губы распухли и посинели. И она часто жаловалась на боль около сердца.
Микстуру Дитте глотала неохотно, Карлу приходилось заставлять ее. Тем не менее лекарство в бутылке убывало. Это старуха Расмуссен прикладывалась. Они посмеивались над ней.
Теперь только обнаружилось, как все любили Дитте. Не было человека в «Казарме», который бы не навестил ее. И все что-нибудь приносили, как ни туго жилось им самим.
— Ты тут лежишь и принимаешь визиты, как королева, — шутила старуха Расмуссен.
Фру Лангхольм явилась с жареным цыпленком и стаканчиком вина, жена булочника принесла сладкий пирог. Неплохо так болеть! Сопливые ребятишки шмыгали с площадки, когда дверь стояла отворенной, и совали Дитте липкие леденцы из своих грязных кулачков. Их посещения радовали ее, пожалуй, больше чьих бы то ни было. Все складывалось на стол возле кровати и так и лежало, — у Дитте не было аппетита. Зато тем больше перепадало детям и старухе; эта четверка умела отдать честь лакомствам.
