Максим Кантор - Учебник рисования
— Вы же понимаете, Соломон, — сказал он, влезая в рукава отцовского пиджака, — мне пора на передовую; будем держать оборону.
— Передайте Зое Тарасовне, — волнуясь, сказал Рихтер, — что мне глубоко стыдно за мою жену. Татьяна Ивановна выросла в очень простой — я бы сказал, слишком простой, — крестьянской семье. Я сам (так и передайте Зое Тарасовне) испытываю дискомфорт, когда сталкиваюсь с этой стороной нашего бытия. Почва, знаете ли, непреодолима.
Татарников поклонился и отправился вслед за женой своей, Зоей Тарасовной. Остается лишь гадать, как сложился у них последующий разговор; впрочем, угадать несложно.
Растерянный Соломон Моисеевич высказал супруге горькие упреки (Танюша, как ты могла?), помянул основные заповеди морали (не судите, да не судимы будете), принципы общежития (Татарниковы — наши добрые друзья уже много лет подряд) — и Татьяна Ивановна сказала в ответ следующее.
— Ах, так ты на ее стороне, — процедила Татьяна Ивановна презрительно. — Что же ты стоишь? Догони ее, свою зазнобу, в ножки поклонись. Бровки-то у нее выщипаны, каблучки цокают — видная женщина! Тебе такую жену надо, Соломон, а не деревенскую бабу! Скажи ей так: жена у меня мужичка, обихода барского не знает. Вы уж не серчайте, барыня, я свою жену велю на конюшню послать. Ты вывернешься, жену всегда предашь!
— Как я тебя предал, Танюша?
— Как всегда вы с матерью людей предавали — так же ты и меня предал.
— Кого же мы предали? — спросил с горечью Соломон Моисеевич.
— А всех подряд.
— Мы были искренними революционерами, людьми чести.
— Чести? — Татьяна Ивановна скривила губы, — какой такой чести? Где у твоей матери честь была? Только не под юбкой, там у нее чести не водилось! Из постели в постель перекладывалась, прошмандовка. Честь! Честь, это когда работают с утра до ночи и зарплату домой несут. Честь, это когда жену уважают. Честь, это когда делом занимаются, а не лясы до утра точат. Чести захотели! Ишь чего выдумали!
— А я делом не занимался, по-твоему?
— Каким делом? Что же ты такого сделал, Соломон Моисеевич?
— Я, — дрожащим голосом сказал Соломон Моисеевич, — мир старался понять.
— И много понял?
— Много.
— Что-то мне это понимание не пригодилось. У меня чулок незаштопанных нет! Вон, Зое Тарасовне-то как повезло: ей и первый, и второй — оба несут. Уважают. А я хвостом не вертела, а на чулки недраные — не выслужила! Хоть бы какого Гульфика Хабибулича завела — так ведь не завела! А слова доброго не дождалась! Ни от тебя, ни от матери твоей!
— Не трогай мать!
— Чего ж мне твою мать не трогать! Полное право имею. Жизнь мне искорежила, ведьма.
— Я решительно прекращаю всякие разговоры.
— Как жене родной кости перемывать, ты поговорить любишь. С дружками своими. С профессорами! Тьфу! А со мной что разговаривать! Черная кость!
— Не буду отвечать! Разговаривать не стану!
— А что же ты делать тогда станешь? — искренне изумилась Татьяна Ивановна. — Кроме как разговоры разговаривать, ты ведь и не умеешь ничего.
— А что же я уметь, по-твоему, должен?
— Я не переборчивая, мне хоть что сойдет. Чему-нибудь научись, и то ладно будет.
— Я всю жизнь учусь!
— Он всю жизнь учится! Только жену подходящую найти не сумел! Зачем мужичку в семью брать! Мать тебя плохо выучила, ведьма бессердечная!
— Моя мать умерла!
— Сдохла наконец, теперь по ночам ходит, косточки грызет.
— Как ты смеешь!
— Ты по сыну так не кручинишься, как по этой ведьме. Сыночек умер! Кровиночка! В землю зарыли, в землю холодную! Она ему душу измотала, революционерка поганая. Она и под землей его найдет, ведьма. Под землей будет косточки грызть.
— Ты с ума сошла. Ты сошла с ума.
— Пашенька один остался, так ты и его заберешь! Подучишь его, чтоб меня травить! Отдашь Пашеньку своей матери — она его тоже станет грызть. У-у, ведьма!
— Замолчи! Соседи услышат!
— Перед соседями стыдно? А перед женой не стыдно? Пусть люди слышат, пусть! Пусть знают про ведьму подлую!
Так прошла беседа Соломона Моисеевича с Татьяной Ивановной. Супруги разошлись по комнатам и остаток вечера страдали: Татьяна Ивановна улеглась лицом к стене на свой узкий продавленный диванчик, Соломон же Моисеевич сел в своем кабинете за стол и сидел без движения, охваченный глубокой печалью. Рукописи его лежали перед ним на столе, однако настроения для творчества не было. Он попробовал редактировать уже написанное, однако переживания мешали сосредоточиться. Так и сидел он, сутулясь, пока Татьяна Ивановна не позвала его ужинать; в молчании супруги съели диетический творожок и в молчании выпили отвар из ромашки.
IIНа следующий день Соломон Моисеевич вызвал Павла для беседы. Татьяна Ивановна затворилась у себя, предварительно накрыв в кухне стол, а Соломон Моисеевич расположился с внуком на кухне и, прихлебывая чай, сказал внуку так:
— Ты не знаешь, как я одинок.
— Ну что ты, дедушка.
— Да, я чувствую себя совершенно одиноким.
— Мы все с тобой.
— Не надо говорить понапрасну. Зачем? Я совсем один.
— А бабушка?
— Твоя бабушка стала мне чужим человеком. Это горькая правда, и ты должен ее знать.
— Все-таки, дедушка, вы прожили вместе много лет, не могла она вдруг стать чужой.
— Ты многого не знаешь. Мы всегда были разными людьми.
— Как это грустно, дедушка.
— И теперь я живу с чужим человеком.
— Все-таки это не совсем так.
— Я считаю, что мой внук, — сказал Соломон Моисеевич значительно, — должен знать правду. Я полагаю, это мой долг — поделиться с тобой своими чувствами.
— Конечно, дедушка.
— Мы всегда были с тобой друзьями. Разве я всего лишь дед? Я прежде всего друг тебе, и, надеюсь, мы единомышленники.
— Да, конечно. Я вас с бабушкой очень люблю. Грустно видеть, как вы ссоритесь.
— Ты не представляешь, что мне приходится выносить.
— Неужели так тяжело?
— Я страдаю, — заметил Соломон Моисеевич.
— Как это печально.
— Мне следует уйти из дома. Да. Я уйду.
— Ты сошел с ума.
— Просто ставлю тебя в известность. И только. Только лишь информирую.
— Куда же ты уйдешь? Кто будет о тебе заботиться?
— Мне ничего не нужно. Я легко могу обойтись без всего.
— А как же еда, как же обед и ужин?
— Зачем? Для чего это мне?
Соломон Моисеевич равнодушно отхлебнул чаю из чашки, оставленной подле него Татьяной Ивановной. Он, в сущности, едва пригубил чай, так, словно это была последняя чашка чая в чужом для него доме и пил он ее исключительно из вежливости. Уж если налили ему здесь чай — отчего же не выпить и эту чашу? Он попробовал чай еще раз и, найдя его недостаточно сладким, добавил ложечку сахара. Потом он вспомнил про лимон и, протянув руку вперед, пошевелил пальцами — однако лимон против обыкновения не образовался в его руке: Павел не понял значения жеста. Соломон Моисеевич некоторое время подержал руку протянутой, рассеянно шевеля пальцами, затем растерянно опустил руку на стол. Забота? Кто говорит о заботе в этом доме? Видно, в самом деле, пора уходить, отряхнуть прах этого места от ног своих. Он придвинул к себе розетку с малиновым вареньем, попробовал. Варенье несколько смягчило внутреннюю горечь, но не убрало ее вовсе. Тогда он взял пастилы и откусил немного пастилы — это сочетание (малиновое варенье с пастилой) показалось ему приемлемым.
— Вероятно, я должен остаться один. Вовсе необязательно быть среди людей. Буду совершенно один. Об этом я и хотел сказать тебе, своему другу.
— Дедушка, но ведь не могу же я взять тебя к себе.
— Об этом и речи быть не может. У тебя — своя семья. Впрочем, лично я был бы рад возможности общения с тобой — моим другом и внуком. Но к чему утруждать Лизу? Я для нее чужой человек. Ненужный больной старик.
— Ты не чужой для Лизы.
— Кому нужны старики? Кто хочет о них заботиться? — саркастически сказал Соломон Моисеевич.
— Мы постараемся, дедушка.
— Не думаю, впрочем, что доставляю много хлопот. Я неприхотлив в быту. Мне абсолютно ничего не нужно, — Соломон Моисеевич ел малиновое варенье, закусывая пастилой; иногда, разнообразия ради, он макал пастилу в розетку и орудовал пастилой в варенье, словно ложкой, — единственное, чего мне не хватает, — это содержательного общения, интеллектуальных бесед. Не хватает единомышленника. С твоим отцом мы вели замечательные беседы, до тех пор, пока, кхе-кхм, пока, ну словом, пока они не прекратились.
— И я рад с тобой говорить, дедушка.
— Если бы мы жили вместе, мы могли бы говорить постоянно, каждый день.
— Конечно, дедушка.
— Что может быть выше обмена идеями?
— Ничего, дедушка.
— Разумеется, если это не в тягость Лизе. Хотя, если ей самой этого хочется, другое дело. Полагаю, у нее достаточно свободного времени?
