Захар Прилепин - Обитель
Он подумал и написал резолюцию:
— За образцовый уход за быками.
И захохотал в своей отвратительной манере.
(Несколько дней назад писала про то, как люблю его смех, дура. Самый гадкий в мире смех. Подлая, отвращающая улыбка.)
Шлабуковского не освободил. Ещё хочет посмотреть несколько спектаклей с ним. «Хочу помилую, хочу казню».
Не поехала к нему. Ушла спать к себе. До ночи думала, что позовёт. И это было совершенное сумасшествие: он ни разу не был у меня и никогда меня не вызывал отсюда.
Мне кажется, что любую нашу ссору сразу все замечают и шепчутся: вот я пришла сюда спать. Вот не пришла сюда спать. Какая мерзость.
Даже доктор Али чувствует это, хотя, казалось бы, откуда ему знать вообще? Он всё ещё надеется, расчёсывает бороду. Понимает, что я не жена Ф. и надеяться можно.
Ещё кажется, что доктору Али было бы очень важно, что он имел ту же женщину, что и сам Ф. Это как бы приобщило бы его к власти, к силе. Откуда я это знаю? А я сама не знаю, откуда приходит это отвратительное знание и что с ним делать.
8 июня
Разгрузочная комиссия отбыла.
Освободили 450 человек, из них 16 матросов, участников Кронштадтского восстания. И даже не трёх, а семь контрреволюционерок.
Ф. был с похмелья, и я уже знаю, что ему надо попасться в этот день на глаза: он деятелен в эти дни и у него прилив силы, в том числе мужской.
Сразу меня заметил, велел ехать к нему, «на виллу».
Сам приехал очень скоро, через полчаса.
Пах перегаром, но мне было всё равно, от него шёл жар, он был яростен. Это всё совпало: запах вина, его своевольные руки. Чувствовала себя, как будто яблоня, и полна плодов, и они сыпятся с меня, и от этого радость, мне стало так легко — как будто яблоня может взлететь.
Потом сказал: «Галя (назвал по имени, хотя старается делать это реже, я давно заметила — не называет, чтобы не протянуть нить от себя ко мне) — я ненавижу всех этих блядей, эти бани, с этим умирает что-то внутри. Я начинаю не любить себя. А я привык себя уважать».
«Врёшь, мразь!» — сказала я внутри себя. Вслух ничего не сказала. Если бы это было хоть немного правдой! Но то, что он это сказал, ведь это что-то значит?
Он никогда не был со мной так откровенен.
Кажется, я знаю, что он хотел сказать ещё.
Он хотел сказать: «Я мог бы жить с тобой, Галя. Но, Галя, я тебя не люблю».
И как мне существовать с тем чувством, что мне всё понятно? Зачем мне это знание?
Выть хочется.
9 июня
Ф. скучно. Постоянно общается с одним заключённым. Посмотрела дело: масонская ложа, масон. Говорят по-немецки. Встречаются каждый день.
13 июня
Другая забава: клады, Ф. снова ищет клады, уверен, что они есть. Прошлым летом у него было несколько находок. Осенью рыли, ничего не нашли, потом выпал снег, и я уже забыла об этом.
С весны, оказывается, снова начал. Ему в кабинет перенесли бумаги из монастырского архива, переписку, читает, чихает. Иногда мне кажется, что ему четырнадцать лет.
При этом ни парады, ни охота, ни клады, ни бани, ни пьянство, впрочем не очень частое, — ничего не мешает ему заниматься одновременно всеми начатыми им производствами, питомниками, заповедниками, мастерскими, заводами, сейчас ещё придумал спартакиаду, у него ежедневно 15, 20, 30 посетителей, и он со всеми обсуждает их вопросы, с уголовниками, артистами, священниками, иногда вдохновляясь, но чаще разговаривая голосом заводной куклы, помнит несколько сотен имён, какие-то совершенно лишние подробности о каждом, действительно думает, что здесь возможно перековать людей, и у него получается, а если не получается, то он ломает человека или сразу несколько человек, как ребёнок ломает игрушку. Только Ф. делает это не в истерике, а просто ломает и не придаёт потом никакого значения тому, что он сломал. То есть тому, что он приказал убить или позволил совершиться убийству.
Для него не кончилась война. Или даже не так: его мир ничем не отличается от войны.
15 июня
Владычка Иоанн:
— Россия нуждается в аскезе, а не в разврате, и вы это даёте. Дай Бог, чтоб сами вы не впали в разврат, и то, что вас убивают ваши же братья по безбожию, — тоже хорошо. Монастырь спасал тех, кто хотел спастись, — вы поместили в свой монастырь за колючку всех русских людей, дав всем аскезу и возможность стать иноками, равными Пересвету и Ослябе.
Льстишь, поп, и вместе с тем грубишь. Мы хотим всех накормить, а прячем лишь социально опасных.
1 июля
Ф. — владычке Иоанну (запомнила)
— Знаю, к чему клонишь! Клонишь к тому, что нам всё вернётся. Всё уже вернулось вам! Крестьянин Семён Шубин провёл на Соловках 63 года — за произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов! 63! И половину в одиночке сидел! Вот какая всемилостивая и всеблагая! Вот её дары… Последний кочевой атаман Сечи Запорожской Пётр Кальнишевский 25 лет тут просидел, из них шестнадцать — в каменном мешке. Погулять его выводили три раза в год — на Пасху, Преображение и Рождество. Это очень православно, да! Иноки сдали митрополита Филиппа — бывшего соловецкого настоятеля — Грозному. Молчали бы! А Филиппу тут Христос являлся — в Филипповой пустыни! И его иноки — отдали, и Филиппа удушили. Вы теперь что хотите, чтоб на Соловках было? Пальмы чтоб тут росли?
(Был нетрезв и возбуждён; всё это было произнесено с ехидством.)
(Владычка Иоанн слушал, улыбался, тихо кивал головою, как будто слушал дорогого ему ребёнка, а тот повторял Символ веры.)
2 июля
Помню, в поезде Троцкого работали: секретариат, типография, редакция газеты, штат стенографистов, телеграфная станция, передвижной лазарет, радио, электрическая станция, библиотека, гараж, баня. Оперативная группа самого Ф. Охрана из латышских стрелков. Группа агитаторов. Бригада ремонтников пути.
Пулеметный отряд. Потом прибавились два самолета, несколько автомобилей и оркестр.
Что это напоминает? Правильно, Соловецкий лагерь.
Он здесь строит поезд Троцкого. То, что увидел в молодости, — то и строит. Он и меня сюда привёз по этой причине: я оттуда.
6 июля
Приезжала Врачебная комиссия: проверяли личный состав охраны, в том числе меня.
Потом я везде их по приказу Ф. сопровождала. Было много работы и нервов.
Результаты ужасные.
(позже, пыталась успокоиться)
Вот сделанные мной выписки из заключения комиссии: «Среди 600 человек обследованных вольнонаемных и заключенных работников ГПУ оказалось около 40 процентов тяжелых психопатов-эпилептоидов, около 30 процентов — психопатов-истериков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и тяжелых психоневротиков».
Где я живу? Где я? Где?
А вдруг это всё заразное?
Мы что угодно могли думать, а выяснилось, что банда кретинов, садистов и психопатов переоделась в чекистскую форму, в красноармейцев, получила должности в руководстве — и мучают людей, жрут поедом, и зубы у них растут так, что корнями прорастают в их черепа: вырви челюсть, она вывалится вместе с кровавой мочалкой мозгов. Тьфу! Всё это — страшный сон мне! Страшный!
(ночью)
Всё я знала, нечего врать. Бумагу тебе надо было увидеть, чтоб поверить? Всё знала, всё.
Последний раз, когда была у него: увидела — руки его в чернилах. Он сам очень редко пишет — только диктует. А тут, значит, подписывал. Вспомнила: были расстрелы. Подписывал расстрелы и гладит меня этими чернильными руками.
8 июля
Устроила Ф. истерику у него в доме.
Он впервые ударил меня и вышвырнул вон.
Помню только одну его фразу, сказал в самом начале разговора:
— Соловчане здесь — а причины их нахождения — там. Мы видим следствие. А предыстория не ясна.
Я просто не могу это больше слышать.
11 июля
Напилась. Сказалась больной. Ещё напилась. Так целую неделю и «проболела».
Может, актёр? Растреплет тут же всем.
12 июля
Ф. знает, что ко мне лезла эта мразь. Ничего не сделал. Нарочно. Странно, что я чего-то жду.
Ничего не жду.
26 июля
Ординарец товарища гражданина. Вот так.
(несколько записей без дат)
…
Да, мщу. Хотелось отомстить — и чтоб не с чекистом, не с конвойным, а вот с таким. Который тем более у него крутится перед глазами.
Наверное, не надо об этом.
…
Поймала себя на мысли, что хотелось бы кому-нибудь написать длинное, огромное, на сорок страниц, письмо обо всём. И тут же подумала: никому, кроме Ф., не могу! Даже захохотала.
Яна теперь замужем. Разве что Яне. Надо найти её.
