Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

«Она красивая, твоя сестра?» — перебил Давиде игрок с медальоном.

«Да, — ответил Давиде, немного растерявшись, — красивая».

В ответе этом, несмотря на сердитый голос, невольно прозвучала гордость, заставившая забыть о его предыдущих суровых словах. В глазах Давиде промелькнула и тут же исчезла цветная дымка. На мгновение он почувствовал себя пятнадцатилетним и добавил насмешливо, как делают подростки, желая скрыть братские чувства: «Да только она глупая, верит любому вздору. Если утром сказать ей: „Боже, что с тобой? За ночь нос у тебя вырос на полметра!“, она в страхе тут же бросается к зеркалу. А рассмешить ее ничего не стоит: достаточно пробормотать на ухо, по секрету, какое-нибудь бессмысленное слово, например, бомборомбо, и она прыскает со смеху! Плачет она тоже по пустякам. Однажды дома кто-то сказал: „Когда Давиде был маленьким, приехал французский цирк, и он готов был ходить туда каждый вечер, на все представления“. „А я?“ — спрашивает сестра. „А тебя еще не было, ты еще не родилась“, — и она безутешно рыдает. Она думает, что стоит посеять жемчужину — и вырастут бусы, или что осел родится от тележки… А если подруги ее не слушают, она называет их невеждами… Она обращается с куклами, как с маленькими котятами, а комнатной собачке повязывает на шею бантик, думая, что делает ей приятно… Но больших собак она боится… а при громе вздрагивает…»

Все эти занимательные сведения о сестре друга Узеппе встречал заливистым смехом, в котором сквозила гордость: наконец-то, после стольких недоступных для него рассуждений Давиде, речь зашла о чем-то понятном. К сожалению, из-за сирены проезжающей мимо пожарной машины малыш различил лишь обрывки того, что говорил Давиде:

«…Когда ей что-то дарят, она спит с этим подарком… если она получает в классе хорошие отметки, то держит табель под подушкой… вечером ни за что не хочет гасить свет в своей комнате… разбила шкатулку… под предлогом пожелать спокойной ночи…»

«А где она теперь, твоя сестра?» — снова спросил старичок с больными глазами.

На этот раз Давиде не уклонился от ответа. Он вздрогнул всем телом, как от удара или ругательства, потом странно улыбнулся и сказал с вызовом: «В куче».

Старичок не понял и не выразил удивления. Давиде продолжал бесстрастно и невыразительно: «Так же, как отец, мать… и другие. Все в куче. В куче!» Расширившиеся зрачки Давиде снова стали напоминать глаза молодого оленя, на этот раз испуганного, загнанного, обложенного со всех сторон, не знающего, куда бежать: это недоразумение… почему меня преследуют?.. зачем в меня стреляют?.. наверное, охотятся на какого то опасного зверя… но я-то другой, не хищник…

Внезапно в глазах Давиде появился холод. Повернувшись к игрокам, он спросил с жутковатым смешком: «Вы знаете, что такое Циклон-Б?»[35] Никто ничего об этом не слышал, но по тону Давиде окружающие поняли, что речь идет о чем-то необычном.

«Эй, Давиде!» — послышался голос Узеппе.

На этот раз он долетел до друга откуда-то издалека, как будто его окликали из-за плотного забора. Впрочем, Давиде не собирался отвечать: по-видимому, он его даже не услышал. Лицо его побледнело, на нем застыло тупое выражение, как у запирающегося преступника, когда перед ним выкладывают орудия пытки. Казалось, он мгновенно постарел, и даже всегда присутствовавший в нем сексуальный пыл (который придавал ему трагическую грацию) исчез под тяжестью придавившей его старости. Давиде заговорил приглушенным, чуть насмешливым голосом: «Эти последние годы — самые мерзкие в человеческой Истории. Конечно, и вся История, с самого начала, сплошная мерзость, но таких лет, как эти, еще никогда не было. Говорится: скандал необходим, но горе тому, кто его вызывает! Действительно: виновного осуждают только тогда, когда вина установлена. Так вот, перед лицом этой мерзости в человеческой Истории у ее свидетелей было два пути: или неизлечимая болезнь, то есть пособничество скандалу, или же полное выздоровление — потому что именно зрелище этой мерзости могло породить бескорыстную любовь… И выбор был сделан: пособничество!»

Последние слова Давиде произнес почти торжествующе, как будто объявлял о только что раскрытом гнусном преступлении. Затем он продолжил, презрительно смеясь: «Так какое право ты имеешь заявлять, что уничтожаешь очаг заразы, если ты сам ее распространитель, если ею от тебя разит за версту?» — Это «ты», полное презрения, относилось не к кому-либо из присутствующих, а к некоему невидимому соглядатаю, притаившемуся у него за спиной.

Как часто случалось с Давиде в его праздничные дни, каждое произнесенное им слово в голове у него звучало намного дольше, чем на самом деле, так что эта последняя короткая тирада показалась ему длинной и неопровержимой, как правильно доказанная теорема. Кроме того, хотя Давиде говорил теперь довольно тихо (голос его доходил иногда до еле различимого шепота), ему казалось, что он говорит очень громко, а небольшая группа людей в остерии представлялась ему огромной толпой. Толпа эта, однако, слушала его довольно рассеянно или вообще не слушала (и он это прекрасно понимал). Правда, старички за спиной играющих иногда покачивали головой в такт его словам, но Давиде с какой-то необыкновенной ясностью видел, что это был скорее старческий тик, чем реакция на его слова. «Да что я такое несу?» — вдруг спросил Давиде самого себя.

Перед лицом полного провала попытки общения Давиде начали мучить сомнения по поводу своего ораторского искусства. К тому же он вдруг вспомнил сон, приснившийся ему в те времена, когда он под именем Петра находился в партизанском отряде вблизи Кастелли. Это случилось в конце войны, когда с продуктами было особенно плохо. Однажды ночью он стоял в дозоре, охраняя лагерь. Из-за усталости и голода на него напала ужасная сонливость. Борясь с ней, Давиде безостановочно ходил взад и вперед, стараясь не садиться, но все-таки в какой-то момент, прислонившись к стене, заснул стоя, как лошадь. Спал он недолго, но успел увидеть такой сон: он находится в белой комнате, очень узкой, но с высоченным потолком, который теряется где-то там, вверху. Он смотрит в этом направлении и ждет, потому что знает, что вскоре оттуда, с этого невидимого потолка, к нему спустится некое внеземное Существо и сообщит ему Откровение. Известно, что это будет одна короткая фраза, в которой сконцентрируется универсальная истина, некий окончательный вывод, который освободит человеческий ум от дальнейших поисков… Ждать приходится недолго: Существо вскоре появляется перед лицом Давиде. Это сверхчеловек с седой бородой и в тунике, величественным видом напоминающий древних пророков или афинских мудрецов. Повиснув в воздухе перед Давиде, он говорит ему громовым голосом: «Чтобы получить горячий суп, достаточно сварить старые подошвы!» — и исчезает.

Воспоминание об этом сне заставляет Давиде задуматься: мне кажется, что я говорю об очень важном, а на самом деле выкрикиваю какие-то смешные нелепости… Однако нерешительность оратора тут же исчезла, к нему вернулась навязчивая идея наконец-то распутать клубок и, как в сказках, спасти тем самым кого-то или что-то… Но спасти кого? Завсегдатаев остерии? Но спасти что? Документ? Кольцо? Письмо? А может, он собирался вынести приговор? Наказать виновных? Он и сам не знал, чего хочет. Он понимал только, что это его день: сегодня или никогда. Он должен был перейти на другой берег, потому что потом мост будет закрыт.

Глубоко вздохнув, как после преодоления препятствия, он снова заговорил, громче чем раньше (по крайней мере, так ему казалось): «В общем, я имею в виду, что только чистый душой может выгнать торговцев и сказать им: „Земля была храмом высшего сознания, а вы сделали из нее воровской притон!“»

Давиде произнес все это твердым голосом и почти по слогам, как будто читая надпись на стене. Но тут вмешался его Супер-Эго и заставил Давиде выразить эту мысль другими словами, чтобы все поняли: «Смешон тот, кто говорит другому: палач, а потом, когда наступает его очередь, с удовольствием берет в руки топор: вот что я хотел сказать!» На Давиде навалилась такая усталость, что он с трудом шевелил губами.

Слова его не нашли, однако, видимого отклика у слушателей. «Я плохой оратор, — сказал Давиде сам себе. — Толпе надо говорить о партиях, о знаменах… Им надоело меня слушать. Надо бы научиться говорить с ними… развлекать их…» Тут ему на ум пришла блестящая мысль, и он тихонько рассмеялся. «Не помню, в какой книге, — сказал Давиде, — я прочел анекдот: один писатель приходит в сумасшедший дом. К нему приближается больной и шепчет на ухо, указывая на другого больного: „Остерегайся вот этого, он — сумасшедший, думает, что он — пуговица. Но если бы это было действительно так, я бы первый узнал об этом, ведь я — петля!“»