Томас Вулф - Домой возврата нет
— Эдвардсы, — ответил тот.
Джорджа мгновенно пронизал трепет узнавания. Вспыхнул свет — и он вдруг понял, кто его попутчик.
— Я знаю Эдвардсов, — сказал он. — Они из лучших моих друзей. Мистер Эдвардс — мой издатель. А вы… вас зовут Джонни, да? А фамилию забыл, но я ее слышал.
Тот быстро, с улыбкой кивнул.
— Да, Джонни Адамовский, — сказал он. — А вы?.. Как ваша фамилия?
Джордж назвался.
— Ну, конечно, — сказал молодой человек. — Я о вас знаю.
И вот они уже горячо пожимают друг другу руки, оба ошеломлены, охвачены тем радостным изумлением, с каким люди постигают далеко не новую истину: как же тесен мир.
— Черт меня побери! — только и вымолвил Джордж.
Адамовский же, воспитанный лучше, сказал иначе:
— Просто поразительно вот так с вами встретиться. Очень странно… но чего в жизни не бывает.
И теперь, разумеется, они стали находить много точек соприкосновения. Оказалось, у них десятки общих знакомых. Они тут же с увлечением, с радостью принялись их обсуждать. Адамовский был в отъезде всего какой-нибудь месяц, а Джордж меньше полугода, но, подобно полярному исследователю, который несколько лет был отрезан от мира и вот наконец вернулся, Джордж жаждал услышать как можно больше о своих друзьях, об Америке, о доме.
К тому времени, когда остальные вернулись в купе и поезд тронулся, Джордж и Адамовский были поглощены беседой. Услыхав этот быстрый, оживленный разговор — конечно же, так разговаривать могут только знакомые, — три их попутчика даже испугались: ведь всего десять минут назад эти двое как будто совсем не знали друг друга. Маленькая блондинка улыбнулась им и села на свое место; так же поступил и ее спутник. Брюзга быстро, испытующе взглянул на Джорджа, на Адамовского и стал внимательно прислушиваться, словно надеялся, что, напрягши слух и ловя каждый незнакомый звук, сумеет все же постичь тайну этой внезапной дружбы.
Перекрестный огонь их беседы перекидывался из одного угла купе, где сидел Джордж, в другой, к Адамовскому. Джорджу было неловко от того, что прочим пассажирам, с которыми он до тех пор держался вежливо-отчужденно, они вдруг навязали свою дружескую беседу на непонятном для тех языке. Но Джонни Адамовский, видимо, всегда и со всеми чувствовал себя легко и непринужденно. Он нисколько не смущался. Порой он дружелюбно улыбался всем трем немцам, словно они тоже принимали участие в разговоре и могли понять каждое слово.
Его обаяние подействовало, — все постепенно оттаяли. Маленькая блондинка оживленно заговорила со своим спутником. А немного погодя к ним присоединился и Брюзга, так что теперь все купе жужжало, быстро перебрасываясь английскими и немецкими фразами.
Наконец Адамовский спросил Джорджа, не хочет ли он подкрепиться.
— Я-то сам, разумеется, не голоден, — равнодушно сказал он. — В Польше меня перекормили. Эти поляки едят весь день не переставая. И я решил, что до Парижа не возьму в рот ни крошки. Мне еда осточертела. А вы, может быть, отведаете польской кухни? — спросил он, показывая на большой пакет, что лежал рядом с ним. — Они наверняка позаботились, чтоб мне было чем полакомиться, — небрежно сказал он, — тут кое-что из имения моего брата, цыплята, куропатки. Мне-то не хочется. Нет аппетита. А вы, может, отведаете?
Джордж сказал — нет, он тоже не голоден. Тогда Адамовский предложил пройти в Speisewagen[39] и выпить.
— У меня еще остались марки, — небрежно произнес он. — Несколько я потратил на завтрак, и у меня есть еще семнадцать, не то восемнадцать. Больше они мне ни к чему. Они так и пропали бы зря. Но теперь, раз мы встретились, мне приятно будет их потратить. Пойдем посмотрим, что там найдется?
Джордж согласился. Они поднялись, извинились перед попутчиками и собрались уже выйти, но тут их удивил Брюзга: на ломаном английском он спросил Адамовского, не поменяется ли тот с ним местами. С несмелой вымученной улыбкой, которую он пытался сделать любезной, он сказал, что Адамовскому и другому господину (кивок в сторону Джорджа) будет удобнее разговаривать, сидя друг против друга, а сам он с удовольствием поглядит в окошко. Адамовский ответил равнодушно, с чуть заметным оттенком безотчетного презрения, — так польский дворянин говорит с человеком, который ему нимало не интересен:
— Да, конечно, садитесь на мое место. Мне все равно, где сидеть.
Они вышли из купе и пошли по вагонам несущегося с шумом поезда; они осторожно протискивались мимо пассажиров, которые в Европе, кажется, проводят столько же времени стоя в узких коридорах и глядя в окна, сколько сидя на своих местах, — и те прижимались к стенке или предупредительно отступали в купе. Наконец они дошли до вагона-ресторана, у входа их обдало жарким дыханием кухни, и они расположились за столиком в этом красивом, светлом и чистом вагоне.
Адамовский щедрой рукой заказал коньяк. Видно, он, как и подобало польскому аристократу, умел выпить. Единым духом осушив рюмку, он не без грусти заметил:
— Маловато. Зато хорошо и никакого вреда. Закажем еще. Надо повторить.
Приятно разгоряченные коньяком, беседуя непринужденно и доверительно, словно давно и хорошо друг друга знали, — ведь они встретились при таких обстоятельствах и столько у них оказалось общих знакомых, что у обоих естественно возникло это ощущение давней близости, — они принялись теперь обсуждать трех своих попутчиков по купе.
— Эта дамочка… она довольно мила, — сказал Адамовский тоном многоопытного знатока и ценителя. — Она хоть и не первой молодости, но все равно очаровательна, правда? Женщина что надо.
— А ее спутник? — спросил Джордж. — Кто он, по-вашему? Не муж, конечно?
— Разумеется, нет, — не задумываясь, ответил Адамовский и продолжал с недоумением: — Любопытно. Он явно много моложе и не ровня ей… Он много проще.
— Да. Можно подумать, что он деревенский парень, а она…
— Вероятно, из театрального мира, — подхватил Адамовский. — Актриса. Или певичка из мюзик-холла.
— Вот именно. Она очень мила, но во многих отношениях даст ему сто очков вперед.
— Хотел бы я понять, кто они такие, — раздумчиво продолжал Адамовский, как человек, которому и в самом деле интересно все, что происходит вокруг. — Люди, с которыми сталкиваешься в поездах и на пароходах… они притягивают меня. Так много бывает странного. И вот эти двое… мне интересно. Очень бы хотелось знать, кто они такие.
— Ну а третий наш сосед? — сказал Джордж. — Этот коротышка? Беспокойный, суетливый человечек, который все пялит на нас глаза… по-вашему, он кто?
— А, этот, — холодно, с досадой произнес Адамовский. — Не знаю. Не важно. Скучный человечек… не все ли равно… Но, может, вернемся в купе? — предложил он. — Давайте поговорим с ними, вдруг удастся узнать, кто они такие. Ведь потом мы их уже никогда не увидим. Я люблю вот так разговаривать в дороге.
Джордж согласился. Его новый приятель подозвал официанта, спросил счет, расплатился, и из его убывающих двадцати трех марок все еще осталось десять или двенадцать. Они поднялись из-за столика и направились к своему купе, а поезд все мчался вперед.
42. Семья человеческая
Когда они вошли в купе, женщина улыбнулась им, и все трое посмотрели на них с явным любопытством и возросшим интересом. Было совершенно очевидно, что, пока Джордж и Адамовский отсутствовали, о них тут тоже думали и гадали.
Адамовский заговорил с остальными. Говорил он по-немецки не очень хорошо, но вполне понятно, и недостаточное знание языка нисколько его не смущало. Он был так самоуверен, так прекрасно собой владел, что храбро пускался в беседу на иностранном языке, не боясь осрамиться. Ободренные таким образом немцы дали волю своему любопытству и догадкам, на которые навела их встреча Джорджа и Адамовского, каким-то образом узнавших друг друга. Женщина спросила Адамовского, из каких он краев, — «Was fur ein Landsmann sind sie?».
Он ответил, что он американец.
— А-а, вот как? — Она явно удивилась и тут же прибавила: — Но не по происхождению? Родом вы не американец?
— Нет, — ответил Адамовский. — По происхождению я поляк. Но теперь живу в Америке. А вот мой друг… — все повернулись и с любопытством уставились на Джорджа, — и по рождению американец.
Все удовлетворенно закивали. И женщина, добродушно улыбаясь, с живым интересом спросила:
— А ваш друг… он человек искусства, да?
— Да, — ответил Адамовский.
— Художник? — чуть ли не с восторгом спросила женщина, добиваясь дальнейшего подтверждения своей догадки.
— Нет, он не художник. Он ein Dichter.
Слово это означало «поэт», и Джордж торопливо поправил: «ein Schriftsteller» — писатель.
Все трое переглянулись, удовлетворенно закивали: да, да, так они и думали, это было ясно. Теперь заговорил даже Брюзга — с глубокомысленным видом заметил, что это было видно «по его лицу». Остальные снова покивали, и женщина опять обратилась к Адамовскому:
