Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения
— Ладно. Завтра вечером приду.
Опять погрузился в чтение. К середине ночи одолел роман в письмах и принялся за стихи. Особенно понравилось это стихотворение:
Вот уже и мне не нужно вёсен.У истоков северных широтЯ влюбился в золотую осеньИ в таежный оторви-народ.
Я влюбился! Ну и что ж за диво?Если так она уж хороша…Впрочем, не лицом. Но как красиваСеверная русская душа!
К нам пришла, пронизанная светом,Будто доктор к тяжелобольным.И пахнула в душу бабьим летом,Запоздалым, но еще хмельным.
Пробудила песней журавлинойПамять о далекой стороне,Где я бредил девушкой невинной,Что давно забыла обо мне;
Где я жил, творил, мечтал, влюблялся,Как дитя, купаясь в синеве,Где любовь ушла, а я осталсяЧужестранцем на родной земле;
Где луна и та иначе светит,Обливаясь сонным серебром,Где меня уже никто не встретитНа дороге, что вела в мой дом.
Да и тот ли он еще остался,Притулившись к стайке тополей?Может, он мне просто показалсяВ отдаленном крике журавлей?
Может, я напрасно ждал от вёсенЩедрой, нерастраченной любви?Чтоб уж навсегда влюбиться в осень,В царство увядающей листвы.
Да, они кричат… Кричат об этом…Будто стонут над судьбой моей.Тихо веют в душу бабьим летомВ запоздалом крике журавлей.
Вот уже и мне не нужно вёсен…У истоков северных широтОблака на юг уносят осень,Превращая душу в мутный лед.
Я забрался с головой под одеяло и долго не мог заснуть. Передо мной стоял образ автора, двадцать лет отбарабанившего в тюрьмах и лагерях и сохранившего поэтическую душу. Господи, один уголовник бьет ножом, другой дарит нежную поэзию. И как у меня с автором много схожего! Его не понимали в зонах, меня — на свободе, он для всех только преступник, я — дурак, в жизни он ничего не умеет — только писать стихи, я — собирать бутылки. И женщину мы познали слишком поздно.
Рукопись отнес в журнал «Юность».
Теперь встречаюсь только с Оксаной.
По вечерам из дома не выхожу.
Вике объяснил, что после попытки уголовника меня убить на пушечный выстрел не подойду к дому Татьяны.
Наконец позвонил брат и успокоил: квартиру для обмена нашел, но надо с полгода или более подождать, есть кой-какие неувязки.
Прошло несколько месяцев, как вернулся из Васильевки, и все это время в своем уме. Кажется, излечился. Спасибо Тебе, Господи!
Надо бы радоваться, что здоров, но нет мне веселья в этой жизни. На меня смотрят все также и за глаза называют Жорка-дурак. Лишь одна соседка Нина, моя любовь Ниночка, сталкиваясь со мной в подъезде или на улице, смотрит по-другому. С восторгом! И таинственно улыбается.
Как-то вечером в дверях раздался звонок. Посмотрел в глазок — никого. Пацаны, наверное, балуются, подумал и вышел на площадку. Шагов на лестнице не слышно, но дверь в квартиру Нины приотворена. Что бы это значило, подумал и вернулся к себе.
Дня через два вновь раздался звонок, и все повторилось. Только дверь Нины приотворена чуть шире. В задумчивости постоял перед дверью.
Через неделю опять звонок. На этот раз дверь Нины распахнута во всю ширь. Подумав, переступил порог. В коридоре, на кухне ее нет, и я вошел в зал. В кресле, лицом ко мне, сидела, склонившись над журналом, в темном, с вырезом на груди платье моя любимая Ниночка.
— Добрый вечер, — поприветствовал я.
Нина, подняв голову и внимательно на меня посмотрев, сказала: «Добрый». Помолчав, спросила:
— Как поживаете, Георгий?
— Живу с мечтой о вас! — чем было полно сердце, то и выпалил я.
Она улыбнулась.
— Ты не закрыл, кажется, дверь. Закрой, и свою не забудь.
Быстро вернулся и предстал перед ней.
— Идем на кухню, я тебя кофе угощу.
Она царственно встала, и я пошел следом, любуясь ее походкой.
Нина сварила кофе и поставила вазу с печеньем.
Пили молча. Я глядел на нее и не верил себе. Неужели сижу в квартире женщины, о которой столько мечтал?
Допив кофе, поблагодарил. Чуть помолчав, стал медленно, волнуясь, говорить:
— Прошло много лет, как я написал вам любовное письмо. Но я вас все так же люблю. Вы — единственная женщина, на которую смотрю, как на божество…
Нина слушала, иногда погладывая на меня, а когда замолчал, спросила:
— А как ты заболел?
Подробно объяснил историю болезни и чудодейственное выздоровление после поездки в Васильевку.
Она вздохнула, а я взял ее руку и нежно погладил.
— Нина, я люблю вас!
Она закрыла глаза, я встал и поцеловал ее.
— Ниночка…
— Георгий, не надо… Потом… Потом… Приходи завтра в это же время…
Вернулся к себе, закурил и стал быстро ходить по комнате, не чувствуя тела. Сегодня я — самый счастливый человек! Но почему Нина настойчиво — три раза — звонила мне, приглашая к себе отворенной дверью? Хотя стоп. Ее спальня через стену с моей комнатой, и она слышит, как голосят у меня женщины. Ведь мне же слышно, как она кашляет, когда простывает…
Хорошо, Ниночка, хорошо, я весь ваш и принадлежу только вам!
Взяв фотографию Нины, вставленную в рамку, залюбовался… Как она прекрасна! Хочу любить одну Ниночку, и никто, кроме нее, мне не нужен! Я ненавижу разврат! Скорей бы завтра!
Вечером позвонил Нине, держа большой букет из красных гвоздик. Она, отворив дверь, заулыбалась.
— Здравствуйте, Ниночка!
— Добрый вечер, Георгий.
Поцеловав в щеку, вручил цветы.
Снова кофе, нежные слова и поцелуи…
— Идем, — прошептала она.
Ее кровать — рядом со стеной, за которой — моя тахта! Господи, полжизни спали рядом, в полметра друг от друга!
Нина включила ночник…
Долго объяснялся в любви… Казалось: сейчас свершится чудо, ведь сбывалась мечта моей жизни… И вот я на ней. Застонав, тихо сказала:
— Помедленней, Георгий, помедленней… Вот так, — и принялась меня целовать…
Любовь закончилась так быстро, и я удивился: чудо не свершилось.
Она шептала:
— Ты не осуждай меня, что так получилось. Сын в армии, я одинока… А за стеной возбуждающие голоса женщин…
Я ласкал, целовал Ниночку и долго не мог почувствовать себя мужчиной… Наконец был готов к бою, но наслаждения опять не получил и грустный поплелся в свое логово.
У дверей, положив мне руки на плечи, Нина говорила:
— Мы будем встречаться… Приходи завтра…
Грустный, забрался под одеяло. Любимая Ниночка — первая женщина, с которой мне было плохо.
Заснул со слезами на глазах.
На следующий день Нина угостила меня мясным пирогом, потом снова пили кофе. Вспомнил ее родителей.
— Георгий, понимаешь, они не были моими родителями, хотя звала «папа» и «мама». Моя мать была… — она помолчала, — ненормальная. В детстве с ней что-то случилось, ну как с тобой, только не прозревала. Едва исполнилось семнадцать, ее изнасиловал сосед, и родители, мои бабушка и дедушка, заявили в милицию. Парня посадили, дали семь лет, а потом родилась я. Сестра моей матери с мужем удочерили меня, у них не было детей. Когда выросла, мне рассказали об этом, но мать так и не видела. Она умерла. Отца тоже не видела. Вроде бы он насильник, а для меня — отец. Не изнасилуй он мать — и не было б меня. Единственная память об отце — его отчество. Я — Дормидонтовна.
Когда тебе дали квартиру рядом с нами, я всегда с жалостью на тебя смотрела. А потом ты написал любовное письмо… Я была потрясена. Мать — ненормальная, и в любви признается ненормальный. Ты прости меня, Георгий. И я несколько дней плакала.
Нина заплакала. Я гладил ее, успокаивая. Вытерев слезы, улыбнулась.
— А теперь ты… рядом… и гладишь меня…
В эту ночь опять не чувствовал себя мужчиной.
С неделю назад шел по улице — и в туалет приспичило. По большому. До дома далеко, заторопился в кооперативный.
Мелочи не нашарил и подумал: сколько же теперь стоит опорожниться? После второго апреля цены подскочили, а меня с каждой секундой все мощнее и мощнее припирало, и я достал последний червонец.
На входе высвечивалась старая цена — пятнадцать копеек, — и в нерешительности остановился. Как же так, почему облегчение не подорожало? Набить кишку — дорого, а опростаться — почти задарма!
Глядел на сложенный червонец, лежащий поперек широкой ладони, и скрупулезно подсчитывал, сколько денег сегодня потратил на еду. Выходило: за полдня съел и выпил более чем на пятерку. И вчера в туалет не ходил, а лишь позавчера, сизым утром. А последние два дня просексуалил на широкой кровати Татьяны, девки же меня отменно, как на убой, кормят. Ночью паюсную икру в постель подавали, стылые ананасы в собственном соку…
