Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
И майор снова шумно рассмеялся. Надо же, какой весельчак этот Смедли!
— Вы хотите сказать, что президент Рузвельт знал о надвигавшейся катастрофе в Пёрл-Харборе, но умолчал? Хотя и понимал, каким будет число жертв? С точки зрения Англии и долгосрочных интересов Соединенных Штатов это еще можно оправдать, но с точки зрения матерей погибших…
— Обмен вопросами и ответами закончен. Что касается материнских чувств, то в любой войне происходят такие вещи, которые даже боги не в силах предотвратить и не обсуждают у себя на Олимпе. Ваше здоровье, друг Чен. До дна!
Чен Сюцинь не сразу понял, что американец решил его напоить. Майор Смедли наливал водку рюмку за рюмкой, будто поставил перед собой цель наглядно доказать, что эти желтолицые биологически не приспособлены к крепким напиткам. Сюцинь и майор Смедли пили наравне, но если у Сюциня голова уже шла кругом, то взгляд Смедли оставался таким же ясным и исполненным иронии. Он снова налил:
— До дна, за дружбу и за общую победу. Теперь уже действительно общую!
— В ка…каком… смм…м…мысле?
Будто звездная туманность, ресторан медленно вращался вокруг собственной оси, русские официанты возникали из каких-то космических далей и, раздвоившись, тонули в неясном, деформированном пространстве. Чен дважды не удержал рюмку, пролив водку на белую скатерть. И все же в его помутившемся сознании продолжал вертеться вопрос: в каком смысле общая победа? Что общего у Китая со всем этим англо-американским взаимным ухаживанием? Что хочет сказать Смедли? Какая у него цель?
Майор, похоже, угадал, какой вопрос мучает китайца, и с улыбкой объяснил:
— Разве мы с вами теперь не союзники против общего врага? Я имею виду вас лично. Вот посмотрите, что пишут газеты.
И, достав из кармана пиджака сложенный номер русской «Красной звезды», он поднес передовицу к лицу Чена, не сводя с него испытующего взгляда.
Сюцинь взял газету, провел по тексту непослушными пальцами, прищурился, а потом поднял на американца удивленный взгляд и шепеляво выдавил:
— Это… н-на… чужом языке.
— Как так на чужом? Это на русском! Вы меня удивляете, дорогой Чен! Разве вы не владеете русским?
«Ах, скотина! — ругнулся про себя Сюцинь. — Вот уж скотина, так скотина!»
Но вслух он виновато пробормотал:
— Увы, н-н-нет… А что там написано?
Американец посмотрел на него с восхищением:
— Вы выиграли, Чен Сюцинь! Один — ноль в вашу пользу. В таком случае, счет оплачиваю я.
Сюцинь не притворялся, он был и вправду порядочно пьян. Но вместе с тем гордился собой, что выдержал испытание. Плюхнувшись в коляску рикши, он улыбнулся:
— Янки, конечно, пить мастаки, спору нет. Но и я — тертый калач, не ударил в грязь лицом. А коленце с «Красной звездой», которое он выкинул, было классное, надо запомнить.
Он сладко потянулся и тут же уснул с довольной полуулыбкой на устах, а кули, ритмично шлепая босыми ступнями, помчал его домой, в Парк-отель.
43Доехав до моста через реку Сучоу, служившего преддверием Южного Хонкю, Хильда расплатилась с рикшей и дальше пошла пешком. Огромный огненно-красный диск солнца садился за низкие, тяжелые облака, и такой же диск, только значительно меньших размеров, красовался на флаге, который развевался над деревянной вышкой в конце железного моста. Японские солдаты проводили высокую, русоволосую красавицу любопытными взглядами: она явно принадлежала к совершенно иному миру, мало чем напоминавшему тот, в который ей сейчас предстояло войти.
Минутой позже Хильду поглотило шумное столпотворение Хонкю, этот невообразимый людской муравейник, смешение азиатов и европейцев. Воздух был насыщен влагой, которую пронизывающий холодный ветер с моря превращал в пляшущие снежные кристаллы. По ту сторону реки, в Концессии, вчерашний снег образовывал на тщательно подстриженных парковых газонах редкие белые островки — на радость шанхайским детям, которым не часто доводилось видеть белое, сыплющееся с неба чудо. Но белое чудо — это там. Здесь, в Хонкю, снежинки, едва коснувшись земли, моментально поглощались черной жижей. Здесь не знали ни белого снега, ни прозрачного дождя, ни свежего ветерка. Здесь кончалась чистота. Начинался Хонкю.
Крепко прижимая к себе сумочку, заранее освобожденную от всех ценностей, — она хорошо усвоила урок, полученный во время антияпонской демонстрации, — Хильда с трудом пробивала себе путь в густой толпе, наводнившей улицу. Проезжая часть и тротуары были забиты двуколками зеленщиков, бесчисленными, то и дело сигналящими велосипедистами и продавцами всего на свете, которые расстилали свои циновки прямо на проезжей части. С пугающей агрессивностью они пытались навязать ей свой товар: предметы из дерева, кости и глины, о чьем предназначении она не имела ни малейшего представления. Нищие калеки умоляюще тянули к ней руки, пытаясь схватить за край платья. Она не забыла наставления баронессы фон Дамбах: «Никогда, милое дитя, никогда не подавайте милостыню нищим. Дадите одному — моментально попадете в окружение целой толпы, которая словно из-под земли выскакивает. Сотни, сотни оборванцев — и все орут, дергают за полы, толкаются, а то и нож могут вытащить! Нам приходилось выручать своих слишком сентиментальных и жалостливых гостей с помощью полиции и бамбуковых палок. Не забывайте этого, милая!»
Какая-то низенькая, темнокожая, почти как негритянка, женщина с раскосыми азиатскими глазами, видимо, островитянка из тихоокеанской глубинки возбужденно пыталась зазвать и даже затащить ее куда-то, но куда и зачем, Хильда не поняла. Пожав плечами, она решительно вырвалась и пошла своей дорогой. Может, это и грубо, но иначе тут нельзя: об этом огромном, перенаселенном районе Шанхая ходило множество жутких историй. Загулявшие моряки и чересчур любознательные туристы навсегда исчезали в людском водовороте Хонкю, будто в морской пучине. Говорили, что здешнее население вполне уживается с преступным миром, зато и те, и другие настороженно и враждебно относятся как к китайским, так и к японским органам безопасности. «Не знаю, не слышал, не видел» — вот стандартные ответы жителей Хонкю на любые вопросы, задаваемые полицией. Говорят, что некогда блюстители порядка и администрация крупных отелей настоятельно призывали искателей экзотических похождений держаться подальше от Хонкю. А с тех пор, как там осела сначала многолюдная волна переселенцев из Японии, а затем десятки тысяч европейцев-иммигрантов, это место превратилось в настоящий бедлам и стало уже совершенно неуправляемым. Теперь власти предпочитали просто не совать туда нос.
Хильда поминутно останавливала прохожих-европейцев, чтобы спросить дорогу. Без сомнения, это были евреи из Германии: все они отвечали на ее расспросы на безукоризненном немецком, почти все были в потрепанной дерюжной одежде чернорабочих. Они показывали ей одно и то же направление — в южную часть гигантского, кипящего скопления людей, носившего имя Хонкю.
Наконец она у цели своего путешествия: у превращенной в синагогу пагоды, расположенной в глубине маленькой площади.
Хильда нерешительно заглянула в холодный полумрак, ступила на красные керамические плитки пола, за долгие годы истертые множеством ног. Казалось, воздух здесь навеки пропитался сандалом и другими, типичными для буддизма, благовониями. Время в Китае никуда не спешит: поколение за поколением приходили сюда богомольцы, преклоняли колени, монотонным речитативом возносили свои молитвы к ушедшим в иной мир предкам, а когда наступал их черед, следовали за ними в вечность. Теперь же скудные лучи солнца, которое то выглядывало из-за набрякших влагой облаков, то снова за ними пряталось, проникали сквозь зияющие дыры в крыше пагоды, образуя мерцающие, переливающиеся световые столбы. Казалось, это боги китайского пантеона с любопытством заглядывают в храм из глубин Вселенной: что это за странные молитвы воссылаются из принадлежавшего им некогда капища на неслыханном ими прежде языке к чужому, далекому и непонятному Богу? В глубине помещения имелось возвышение, на котором в позе лотоса со спокойной, загадочной улыбкой на устах сидел огромный облупившийся Будда, сосредоточенно глядя на стоявшую перед ним тяжелую железную менору — иудейский семисвечник. В этой улыбке каждый был волен видеть свой смысл: иронию, надменность или даже сочувствие.
Откуда-то сверху донесся голос:
— Простите, вам кого?
Хильда долго вглядывалась в полумрак, пока не различила, наконец, ребе Лео Левина, сидевшего под потолком верхом на балке с рубанком в руках.
— Вас, господин Левин. Я Хильда Браун из представительства Германии.
— Ну, конечно же, фройляйн Браун! Одну минутку, я сейчас спущусь! — воскликнул раввин и нырнул в темное пространство между балками.
