Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
Она расплакалась, как истовая верующая. Закачалась, словно в исступлении, но ни слезинки не пролила. Только бледность на лице указывала на ее трагедию.
— Отчего ушедшие не возвращаются? — задала она вопрос. — Отчего не возвращаются пропащие в Сахаре?
Он попытался ее утешить:
— Пленные возвращаются…
Она вспыхнула так, будто ждала этих слов утешения:
— Когда вернулся пленник из тех, кого джинны забрали? Ты что, слышал хоть об одной твари божией, что вернулась после того, как пропала в подземелье тьмы?.. Что? Молчишь? Ответь мне!
Дервиш молчал. Это молчание разобрало ее, она принялась опять вопить, как плакальщица:
— Почему не возвращаются? Почему скрываются навеки? Где они обретаются все? В камнях? В земле сухой? В пустоте? Или в свете? В ветре? В крупицах песка живут? В пустынном безмолвии?
Дервиш улучил возможность:
— Ты же говорила недавно сама, что они за камнями прячутся, как ящерицы, чтобы потом на свет появиться. Разве ты не сказала сама, что так все наши старухи говорят? Разве старухи наши меньше нас с тобой знают?
Она бормотала плаксиво:
— Возвращаются в обличьи ином, в другой одежде, спустя годы долгие. Когда уж я сама сгину, уйду в небытие их искать. Я сейчас хочу моего ребеночка! Дите мое свежее-чистое! О горе мне, с моим несчастным дитятем! Чего не отвечаешь? Чего ты меня покинул?! Почему предпочел в пещерах мрачных остаться? Почему ты от мамочки своей ушел, поменял ее на бесовку игривую? Да! Знаю я — не сбежит сын от матери родной, если его только женщина не сманит. Только если бесовка им овладеет из этих джиннов проклятых. Только берегись! Слюна бесовки-фокусницы — что яд смертельный! Яд уже во рту всякой бабы есть, даже пусть она и не бесовка будет. Берегись!
Муса в изумлении внимал всем ее речам. Голова кружилась. Он боялся ее задеть. Предоставил своему горю. Однако за все это время она не проронила ни единой слезы. Он про себя решил, что она, потрясенная, плачет сердцем. Она страдала — и ему было больно. Он чувствовал всю бесчеловечность злого рока. У него самого на глазах показались слезы. Он прикрыл глаза полотном и почувствовал, как поток струится по щекам. Он слышал, как она слабеет в отчаянии и бормочет?
— Проку нет… Плач мой не вернет его… Горюшко мое не поможет. Оставил меня и к отцу своему прибился. Забыла я — парень непременно отправится вслед за отцом своим, когда день придет… Счастье мое — ликование совсем выбило из головы моей много важного… Только вот судьба тебя не забудет, и никуда ты не денешься… Рок своего не упустит.
Потом вдруг эта белая горячка сменилась резким гневом:
— Говори! Говори мне, в чем причина! Отвечай: почему покинувший не вернется?
Он ей не отвечал, а она продолжала бросать ему в лицо обвинения:
— Разве ты не в тесном общении с Господом? Разве ты не угодник его избранный?
— Не угодник я…
— А кто же ты?
— Дервиш я!
— А кто же дервиш будет, раз не угодник?
— Не знаю. Не знаю я ничего.
Желтый диск, казалось, готовился скрыться за тучей. Потемнел, окрасился нимбом, побледнел за покрывалом.
Она продолжила:
— Отверг мое предложение тогда, за эмирой этой отправился, увлекся. Вот только рок, захвативший сынка моего, не свел их вместе, потому что уготовил ей судьбу иную… Вот он теперь, значит, возвращает тебя мне… Куда побежишь, куда денешься? В руках ты у меня. Угаснет племя, если мы не поженимся, род пропадет. Радостно тебе будет, если племя вымрет наше?
Он вскочил, обескураженный. Почувствовал: тело змеиное сомкнулось кольцом на шее. Игривый тон вызвал в нем отвращение, тошнота подступила к горлу. Он чуть не раскрыл тайну. Чуть бы не разоткровенничался о том, что скрывал даже когда голову положил на плаху шанкытскому кади. Широким шагом он двинулся вниз с возвышенности. Она побежала следом. Схватила его за край одежды. Их взгляды встретились, и он прочел в ее глазах решимость шайтана. Решимость самки, потерявшей любимого, и во что бы то ни стало определившей для себя оплодотвориться, завести детей, родить жизнь.
Заговорила она в беспамятстве, диким, звериным языком:
— Думаешь ты, я за мужиками тащусь из любви какой-нибудь? Ты думаешь, одна баба может какого-то мужика любить, безо всякого в нем секрета, без потомства, за один хребет? Думаешь, в мужике что другое есть, чем он может заслужить да завоевать себе любовь женскую? Ты слепой, как и все мужики! Все мужчины — тщеславны, как рабы неразумные. Все подряд воображают себе, будто женщина-кукла, сотворенная им на усладу да на утеху! Ха-ха-ха! Вот вам бурдюки, воздухом набитые! Низкие, подлые! И ты сам точно такой же! Дервиш — глупый гордец. Ха-ха-ха!
Он выдернул край рубахи у нее из руки. Побежал прочь к развалинам. Она устремилась за ним. Она его просекла. Воспротивилась, встала на пути. В глазах ее был блеск, сквозили загадочность и безумие. Хриплым голосом она взмолилась:
— Ну же, помилуй меня, если тебе не жаль потери нашего рода-племени. Даруй мне дитя и проваливай прочь! Я тебя не захомутаю, если семя мне дашь. Обещаю тебе, клянусь. Дай мне дитя и бери себе вольную. Нет у тебя иного пути.
Она опустилась на колени в песок, принялась метать пыль в воздух.
— Гляди, гляди на землю! Смотри на прах! Все мы во прах уйдем, если следов по себе не оставим. Вечность наша в семенах сокрыта. И мы сгинем и не вернемся опять. Радостно тебе, что ли, исчезнуть вновь во мраке?
Он почувствовал, как рот у него кривится, губы дрожат, напрягаются… В глазах же сквозила беда, совсем другая…
3
На рассвете он поднялся к основанию склона, решив выкопать мотыгой могилу. Солнце взошло, он все копал. Бормотал про себя слабые песенки на языке бамбара. Время от времени он пригоршнями на изъязвленных оспой руках высыпал землю наружу. Наконец добрался до истлевших костей. Вытащил запястье сперва, потом грудную клетку, в конце концов — череп. Он был атласным. Блестел ярко, вид имел отталкивающий, почва поработала над ним, ни кусочка плоти на лице не оставила. Он повертел его в руках — песок высыпался на землю. Он осмотрел отверстие, откуда сыпалась земля. При более внимательном изучении оттуда вдруг выскочил большой черный навозный жук. Он выбросил жука прочь из могилы, продолжая разглядывать череп. Долгий горестный стон вырвался у него из груди, прежде чем он принялся за тайную беседу с самим собой:
— Неужто это конец и круг окончательно сомкнулся, а? Эмира Великой Сахары? Ты что ли это будешь, царица Томбукту и Вау? И этот плотный череп — та самая гордая головка, что рушила сердца молодежи, сожгла душу дервишу? Неужто эта уродливая костяшка — то самое, что так любил Аманай? Мыслимое ли дело, чтобы боги любили такое хрупкое создание, как это? Мыслимое ли дело, чтоб она отняла у меня душу, у меня, посланца божьего Аманая? Где же ведьма прячется в этой костяной коробке?
Тут ход мысли прервался. Он продолжал стоять внутри ямы, исследуя свое сокровище. Потом мысли потекли вновь:
— Правда, кто же это сказал, что я ее любил? Кто осмелится утверждать, что пророк Идкиран в состоянии полюбить бренное создание по выбору и указу бога-ветра гиблого Аманая, полюбить будто невесту? Как только мог Идкиран предать своего бога и впутаться во страсть к ребенку?..
Его пальцы неожиданно задрожали. Голос завибрировал, когда он произнес:
— Только… только пророку Идкирану пора признать это поражение. Пора отказаться от этой ложной гордости и признать — любовь была. Да. Я влюблен в каменную невесту. Пусть будет каменная. Это — всего лишь хрупкий черепок. Кости. Прах. Гордого Идкирана унизила девочка. Череп. Костяшка!
Он прижал его к груди дрожащими руками. Коснулся кости губами. Прошептал в лихорадочном бреду:
— Не оставлю тебя… мы не расстанемся… Не уступлю я тебя богу Аманаю. Никакие боги тебя у меня не отнимут.
Над головой его стоял вождь. Он сказал так, будто разговор между ними никогда не прерывался:
— Если возлюбленный невесты каменной прыгнул за любимой в пропасть каньона, так пророк из джунглей за ней прямо в могилу кинулся.
Идкиран поднял на него отсутствующий взгляд. Из забытья своего он так и не вышел, когда вождь Адда продолжил свое:
— Однако я признаю, что пророк наш был со мной откровенен. Если б не давнее его признание, я бы подумал сегодня, что он с ума тронулся.
Идкиран, зажимая череп под мышкой, пытался вылезти из ямы наружу, бормотал:
— Да. Да. Вождь прав будет. Я с самого начала знал, что вождь прав, всегда прав. Люди уравновешенные они по справедливости позднюю гонку выигрывают.
Ветерок подул, шевельнул складку на одеянии вождя, Идкиран почувствовал запах пота — это был пот странника, проделавшего изрядный путь в своем путешествии. Он протянул ему дрожащую руку, покрытую могильным прахом. Вождь пожал ее. Произнес, повторяя утверждение прорицателя:
