Витольд Гомбрович - Дневник
(Не заметил я в нем этой склонности и понятия не имел, что в нем происходит такая работа.)
Chissotti. Орешки.
Пятница
О, гениальное и щедрое свойство литературы: эта свобода развития сюжетных линий, точно так же, как выбираешь тропинки в лесу, не зная, ни куда они приведут, ни что нас ожидает…
Пятница
Около восьми наступает перелом: в это время я выныриваю из одиночества и иду в «город», состоящий всего из двух параллельных улиц, тридцати отелей и двадцати магазинов, но всё же в город, с асфальтом и неонами.
Иду, чтобы поужинать в ресторане «Ривадавиа». Появляется мой ученый попутчик. Зал полон, но количество ослаблено, скрыто темнотой…
Садимся…
Прежде, чем «моссо» принес закуски и графинчик, начинается диалог о негениальности Пруста или о наивностях извращения, или о «сухом» и «клейком» трагизме. Мы распаляемся, наши глаза блестят, поднимаем руку, говорим permiso[210], чтобы вступить в разговор, и забредаем в такие лабиринты, что уже на самом деле не знаем, что едим и что пьем. Рождается яркий контраст между нашим столиком и остальными, где зевают в облаках скуки. Матери приструнивают детей. Отцы что-то там жуют без аппетита, с газетой или без. Жених говорит какую-то глупость невесте. И они смотрят на нас, как на диковину… хотели бы что-нибудь понять…
Гомес подносит ко рту бокал куиразао. Говорит мне с улыбкой, что до сих пор не встретил в Пириаполисе никого говорящего… мы единственные…
По пути домой мы начали довольно энергичную дискуссию на тему «ex», этого назойливого, во всё проникающего понятия (ex-istir[211]), и его связью с бренностью. Он ссылался на мнение Сегриста о маниакальной природе физики. Я в свою очередь напомнил ему о вздохе Сегриста: «Акции падают!»
Молчание звезд.
Воскресенье
Наши вылазки на все более высокие вершины, уход в чащи, закрывающие видимость, покорение скальной стены и зависание над головокружительными пропастями ради того, чтобы внезапно предстали во всей полноте недоступные, закрытые пеленой тумана пространства, превышающие наше понимание.
Экскурсии — блуждание в зарослях, ведущих в слепоту, в замешательство, в одурь — завоевывать уступы и цепляться голыми руками за скалистую стену в головокружительном восхождении ради того, чтобы раскрылись убаюканные туманом, превосходящие наше восприятие пространства. Берем с собой еду и питье на три дня.
Интеллектуальные вылазки — это так просто.
Воскресенье (поздней ночью)
У меня на глазах бельмо
Аргамантация открывает самые разные…
Комизм свихнулся в в муммизм
Язык-подлец болтается на оси, на диалектич
Дальдальтоннизмммм фи!
Анекдот? Кующий ковку.
Вон, пошел, с анек анекдотт. Нет. Нет. Не хочу. Вон. Почему он пристает ко мне!
Льет из бутылки а трусы сохнут.
Вон Пошел с анекдотом Чего он пристает ко мне этот Анекдот… Чего он ползает по мне как червяк… чтоб его… Анекдот… Вон.
………………………………………………
Вот так и выглядит оно, мое воскресно-ночное токование!
На следующий день (пишу в своей комнате)
Я мог бы записать сегодня: «неважно чувствую», но это была бы та шутка, которой я боюсь больше всего.
Только что здесь был Хельман. Пришел вроде как к Гомесу (которого не застал) под предлогом урегулировать какие-то мелкие счета. Во всяком случае, это был первый визит «с той стороны». Я не побился бы о заклад, что его поведение было абсолютно лишено шутливых намерений… А может, и ехидных.
Анекдот? Когда же в конце концов кристаллизуются эти его — анекдота — неуловимые пары… Высмотреть в конце концов бестию, снующую среди деревьев, за домом, на линии гор, на линии океана… Ну же, чудище, покажись! В чем дело? Чего ты от меня хочешь? Выходи!
Никого.
За завтраком более обстоятельный разговор, который начался довольно случайно с учетверенного корня достаточного обоснования, но тут же перешел на «принцип телесности», такой, каким он явился в эпоху Ренессанса, преобразующийся в наше время в «принцип компрометации», а в будущем способный стать (на чем я настаивал) «принципом страсти». Женщина с двумя детьми встала на дороге, чтобы уловить что-то из наших случайных слов — ничего не уловила. Ушла.
Вторник
Леность… Как знать, не леность ли напала на нас… на фоне ленивых гор, стеклянной поверхности моря, медленно ползающих муравьев и (зачем скрывать?) того, что висит на веревке… и свисает…
Леность… Расслабленность…
Как приятно — не знать точно — позволить, чтобы слова говорились, как оно само говорится — слушать собственные слова…
А-а-а-ах!
Сон.
Тогда же, только ночью
Молчи! Молчи!
Вроде как промелькнул… Кто? Анекдот!
Только спокойствие!
У меня такое впечатление, что он промелькнул в сумерках, когда я сидел на веранде и всматривался в… эх, да что тут скрывать… в белье, которое в эту пору казалось отравленным, испорченным знаменем, трупно-бледным и лунным. Это было ИХ знамя, оттуда, с той стороны, это были они, они сами, я видел их рядком висящими на веревке: Дипутадо и Сеньора, Хельман и Рикардо и андалузец и маленькая Целия и семья нотариуса… видел, но в образе трусов, рубашек, как оподлившееся и издевательское отражение их настоящего существования на той стороне.
И тогда Анекдот вылез и ощерился…
Потому что я понял: та сторона — была подвохом! Анекдотом! Потому что та сторона для них — это наша сторона!
А стало быть, это не было отражение… это были они сами, на этих веревках, собственной персоной!
Ловкачи!
Анекдот или только возможность анекдота? Я не хочу обсуждать это с Гомесом. Уже и так слишком много говорено с Гомесом. Не стану больше говорить с Гомесом. Хватит болтовни с Гомесом. Хочу только записать здесь на всякий случай, что лично я не стану впутываться ни в какой анекдот, ни в какую шутку…
Нет.
Я знаю, что если я отвечу шуткой на шутку, я пропал. Я должен сохранять, даже в этот момент, серьезность моего существования.
Шутники! Если я должен быть комичным, то только снаружи, а не изнутри — так пусть же этот комизм будет как надвигающаяся туча, сгущающийся туман, шорох в зарослях, как инсинуация на горизонте, пусть, снаружи скрытый, он просачивается, подтягивается к моему центру со всех сторон, по всем путям, а я буду оставаться невозмутимым, как Телль с яблоком… моей серьезности… на голове…
Sapienti sat![212]
Среда, 3-го
На этом конец. Я уехал из Пириаполиса 31 января через Колониа, и в Буэнос-Айресе был в тот же день в полдвенадцатого ночи.
Гомес выехал раньше, кто-то из университетских вызвал его телеграммой.
Так что я никогда не узнаю, что, собственно говоря, случилось с нами в Пириаполисе.
Возвращение домой.
Квартира была погружена в сон, когда заполночь, с головой, идущей кругом от танцующего на водах Ла-Платы парохода, с чемоданом в руке, я пробирался в свою комнату. Спали Роберто, герр Клюг, дон Эухенио, Базилио, Арана — призраки вздохов и стонов возносились над ровным дыханием спящих. Что такое количество во сне? Спящее количество? Ты спишь, количество? Или же ты, количество, никогда не спишь?
Нет, наше количество никогда с нами не засыпает, куда там сну сморить тварь, рожденную от суммы… оно все кружит и кружит без устали… Сидя на кровати в своей комнате, я все же спрашивал себя: беспокоить нас или успокаивать должен тот факт, что спящих было много (пятеро)? Сон одного, опаснее ли он сна нескольких человек, нескольких десятков или даже нескольких сотен? Звучит, может, и претенциозно, — но не без тайного смысла. Количество по отношению к человеку, позвольте заметить, ведет себя поразительно, поскольку и умножает, и делит одновременно. Разве будет кто сомневаться, что действия пятерых, тянущих канат, в пять раз производительнее действий одного человека. Но вот что касается смерти, то здесь все наоборот. Попробуйте-ка убить сразу тысячу — и вы убедитесь, что смерть каждого из них станет в тысячу раз меньше смерти умирающего в одиночку.
Вот почему меня успокаивало сознание, что они спят и видят сны впятером: ведь тогда и я мог спокойно положить голову свою на подушку и подключиться в качестве шестого номера к их тяжелому, чуткому, блуждающему дыханию. Чем могли мне угрожать ночь и сон, если целительное Количество чутко охраняло меня, растворяя меня в себе. Точно добрая фея! Точно ангел-хранитель! Спокойной ночи! Спокойной ночи! Пора, пора кончать эти излияния души… может, и не во всем ясные. Может, путаные. Немного, может, развязные, раздерганные, рассеянные, распутные… раз… разжиженные, растворенные. В чем, собственно, дело, друзья?! Если бы и было здесь какое-нибудь интеллектуальное распутство. Количество растворит его в себе, как Оно растворяет грехи и добродетели наши. Аминь.
