Курилов Семен - Ханидо и Халерха
— Я вижу, ты любишь похвастаться.
— Я говорю что есть.
Халерха села совсем рядом с Косчэ-Ханидо — так, что, разливая чай, она стала касаться локтем его руки. Когда-то она была смелой девчонкой. Сейчас из-за этой ее смелости у Косчэ-Ханидо заколотилось сердце и застучало в висках.
— Скажи: а зачем ученость нужна? — спросила она. — Научишься ты выводить ниточки на бумаге — что из того?
— Из этого очень многое. Все из этого. — Близость Халерхи придала ему отчаянной храбрости. — Я все перепишу на бумагу. Все. Ум человека не удержит того, что удержит бумага. На ней можно счет записывать. Я буду каждый год записывать, сколько юкагиров рождается, а сколько умирает. Куриль говорит, что юкагирский род может совсем пропасть. Мы царю напишем об этом.
Изумленная этими рассуждениями, Халерха замерла, немо уставившись на друга детства.
— Какой ты умный, — прошептала она.
А у Косчэ-Ханидо от похвалы, от этого ее изумления вдруг стали мутнеть глаза. Все мысли исчезли, тордох зашатался. Он глядел ей в лицо и чувствовал, что плывет к Халерхе. Горячая чашка жгла ему руку, а он не отпускал ее и все плыл, плыл к испуганному покрасневшему лицу, к высокой груди, к маленьким ногам, хотя и плыть-то некуда было, потому что сидели они совсем рядом.
Халерха уронила чашку и, словно обварившись, вскочила на ноги. Она не вскрикнула и далеко не отбежала. Их разделила тучка пара. Но он видел, как Халерха тяжело дышит, приложив кулачки к горлу.
Он опустил голову, медленно поставил на доску чашку.
Молодые сердца, души, рассудки были сейчас напряжены так, что если бы ураган перевернул тордох, то ни она, ни он, наверное, не обратили бы на это внимания.
А было уже очень поздно. В тордох не доносились песни, крики и хохот, не слышно было и скрипа снега под ногами людей. Только на все голоса брехали собаки. Собачий лай и напомнил им, что стойбище угомонилось и спит.
Медленными шагами Халерха приблизилась к Косчэ-Ханидо. Он не поднял головы. Тогда она опустилась рядом с ним на колени и положила руку на его шею.
— Ну что с тобой, Ханидо? — ласково заговорила она. — Так хорошо рассказывал — и вдруг…
— Не знаю. Одичал я, наверно, совсем. Одиночество… Всю жизнь в одиночестве… Плохо мне. Я пойду.
— Ты никогда не обижай меня, а? Ведь я сирота. Тетя Пайпэ рассказывала, что Потонча обещал ей золото, обещал уплыть с ней через море на счастливую землю. А чем все кончилось? Ты занят большими мыслями и большими делами, ты будешь в остроге жить, станешь ученым и очень богатым. И сам не заметишь, как я не буду нужна тебе.
— Ты всегда мне будешь нужна. Всю жизнь! — сказал Косчэ-Ханидо и повернул к ней лицо, полное мужской муки и счастливого унижения.
— Но ты ведь не любил меня. Ты и свататься не хотел. А как доказывал только сейчас, что пришел проститься! Значит, просто ум потерял на время. Пройдет это, пройдет, милый.
— Знала бы ты, чем были заняты мои мысли, мог ли я о тебе много думать.
— Ты расскажи — может, я и пойму. Или тайна какая? Ты кругом в тайнах.
Рука Халерхи лежала на его шее — и он вдруг ужаснулся: не чувствует ли она этой рукой обрезанные волосы. Да тут еще и сказал, что не нужно, сам подтолкнул к подозрению. Снять ее руку было опасно, и он сидел смирно, пока не понял, как хорошо сделал, что не пошевелился, — ведь его просто подстриг Пурама, сильно зарос он там, в одиночестве. А пока он додумался до такого нехитрого оправдания, Халерха, не дождавшись ответа, вздохнула:
— Молчишь. Как же я могу тебе верить? — Она отняла руку. — Я взрослая, мне столько же лет, сколько тебе. И я могу рассудить жестоко и прямо. Не бывает так в жизни, чтобы настоящей любви что-нибудь помешало. Разве зря во всех сказках говорится, что чем трудней человеку, тем сильней его чувства. А уж если не так было все, то и расчет простой: или чувств не было, или случилось что-то ужасное. Почему ты за три года не приехал ни разу?
Косчэ-Ханидо молчал. Он знал, что Халерха тысячу раз права. Да, было много ужасного, и, может, поэтому оледенели все чувства. Но надо было ответить, а он правду сказать не мог.
— Страшного ничего со мной не случалось, — как можно спокойнее заговорил он. — Было совсем другое. И я, конечно, все бы тебе сказал… потом.
— А я должна знать не потом, а теперь, — настаивала Халерха.
Сохраняя все то же спокойствие, Косчэ-Ханидо взялся подбрасывать на угольки не сгоревшие кончики тальника. Согнувшись, он подул на угли, потом выпрямился.
— Халерха, — сказал он. — Неужели ты думаешь, что там, в безлюдной тундре, среди зверей, я стал плохим, подлым? Разве ты меня только сейчас узнала?.. Ты сильно переменилась. Я молчу о тебе, ты меня тоже настораживаешь…
— Да?
— Я не Мэникан, который не умеет переносить горе и без конца сватается к тебе. Плохо мне будет, когда откажешь, но я смирюсь. Только мне кажется, Халерха, что ты собираешься жить с расчетом. Пусть я мало о тебе думал, пусть одичал и вот так, глупо, потерял голову. А ты? У тебя самой не было ко мне ничего. Ты подчинялась чужой воле и отказывала этим самым… как их… целому стойбищу женихов. Теперь ты со мной разговариваешь так, будто прикидываешь: хуже я их или нет? Скажу одно — буду хорош, скажу другое — плох. А я думал в тебе человечность, сердце найти. И шел я к тебе, чтоб отвести душу.
Он взял над ней верх, и она приостыла.
Вдруг погрубевшим голосом она сказала:
— Если б у меня были отец и мать, я, может, больше о чувствах думала бы. Теперь я должна жить и чувствами, и умом. Как ты, такой умный, не можешь понять! Забыл судьбу Пайпэткэ?
— Но Потонча был заезжим жуликом. Тогда власть была у шаманов. А я хочу, чтоб у нас все как у людей было. И на людях. И я не похож на Потончу.
— Ханидо, — сказала, вздохнув, Халерха. — Все на твоей стороне. А я просто женщина. Нет, я должна жить умом. Каким ты стал — я не знаю.
— Ты, кажется, хочешь простой и спокойной жизни. Тогда, конечно, возвращай рукавицу.
Халерха встала. Она подошла к чурбаку и, размышляя, начала мять оплывший вокруг свечи воск. Свеча догорала, и она хотела продлить жизнь огоньку.
Косчэ-Ханидо смотрел на нее снизу вверх и снова слышал, как в висках все гулче и гулче стучит кровь. От свечи на лицо Халерхи падал свет, он оттенял и без того красивые, нежные черты: припухшие красные губы, аккуратный нос, четкие ободки вокруг глаз.
— Я пришлю завтра или через день рукавицу, — сказала она, сдвигая брови. — Свою рукавицу, с левой руки. Это будет согласие.
Он глядел на нее и не верил своим ушам. Как будто не она говорила, или она, но не ему.
Однако Косчэ-Ханидо не успел до конца осознать радость, как услышал слова:
— Но будет условие…
Халерха подошла к нему и села так, что колени ее оказались на его ноге. Она смотрела прямо ему в лицо.
— Скажи, Ханидо: тебе хоть немножко понравился мир, в котором ты живешь эти дни? — спросила она.
— Да.
— Чем?
— Тем, что только изнутри того мира можно делать большие дела. Что бедняк может?
— Какие дела?
— Со злом бороться. А ты какое условие ставишь?
— Вот ты и расскажи мне, какая жизнь у нас будет с тобой. Я знать хочу, что ты собираешься делать. Не будешь ведь ты всю жизнь писать одну бумагу царю.
— Вся неправда, вся беда оттуда идет — это я знаю. Даже доброе дело они так поворачивают, что оно злом становится.
— Охо-хо, — очень тяжело вздохнула Халерха и вдруг уткнулась лбом в грудь своему жениху. — Ты не справишься с ними. Нет. И я очень боюсь.
— Конечно, не справлюсь, если буду только на коленках стоять и лбом упираться в землю. Не знаю… Есть у меня с кем счеты сводить.
Халерха выпрямилась и устало, медленно повторила:
— Я очень боюсь. Очень.
— Можно и без боязни, — сказал Косчэ-Ханидо. — Можно получить от Куриля долю, никуда не ехать и жить. Станем добрыми богачами, как Ниникай.
Они молчали.
— Вот ты кое-что и сказал. За эти три года у тебя появились враги? — спросила она.
— Появились.
— Кто?
— Потом расскажу. Поздно уже.
— Хорошо. Иди. Нет, я тебе тоже тайну свою открою. Чтобы и ты мне все свои тайны открыл. Я хочу отдать тебе свое сердце.
— Сердце? Это как же ты сделаешь?
— Дай твою руку.
— Левую? На.
— Ой, что у тебя за рука! Железный капкан. — Она ощупывала и распрямляла его крепкие пальцы. — Прижми ладонь к моему сердцу. Вот так. Слышишь, там мое сердце бьется?
Как же он мог услышать! Тут было в пору свое-то сдержать, чтобы оно не вырвалось. Ни к одной девушке или женщине Косчэ-Ханидо и пальцем не прикасался.
— Там как будто муха жужжит, — сказал он, отнимая руку.
— Нет. Подожди. Это так через мех. — Она быстро расстегнула шубу почти до пояса, обнажив цветастую ситцевую рубашку. — Дай руку.
Грудь была твердой, трепетной и горячей, будто тело живой рыбы, но не с холодной, а с теплой кровью. Парень наверняка сгорел бы от новизны ощущения, от молодой страсти, если бы не такой неожиданный, очень сильный стук сердца, отдававший в грудь. И было уже ощущение более сильное, будто под рукой оказалась целиком вся жизнь этой красавицы сироты, подруги детства, почти жены, но еще не жены.
