Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сигурдссон Сьон
На этом сказке конец, а кто слушал – молодец.
* * *– Спасибо…
Эта неожиданная реплика бедолаги так ошарашила Мари-Софи, что она чуть не свалилась со стула. Однако, когда она обернулась со словами «на здоровье», то увидела, что он снова взялся за старое: с закрытыми глазами откинулся на подушку. Он съел все, кроме сардельки.
– Ну все равно на здоровье!
Мари-Софи подумалось, что те двое зря просили ее следить за ним, словно кот за мышиной норкой. Никаких мелочей, чтоб их подмечать, в поведении бедолаги не было, он вообще никак себя не вел, был слишком слаб для этого. Он оживлялся, лишь когда она забывала о нем или притворялась, что не замечает его. Она почувствовала, что потихоньку начинает постигать свои неясные обязанности.
Дверь в комнату номер двадцать три опять открылась, и Мари-Софи встрепенулась: сколько можно? Она была по горло сыта этими бесконечными приходами-уходами. Какой смысл помещать сюда эти мощи, а затем лишать их отдыха, тишины и возможности снова принять человеческий облик?
– Ей-богу, покоя тут как в туалете на детском дне рождения!
Порывисто вскочив, она рванулась навстречу визитеру и сердито распахнула дверь пасторского тайника:
– Ну что там опять?
– Хехе, правильно сказала повариха: «девчонка что-то совсем нервная стала…» – забубнил вполголоса официант, уткнувшись носом в свою бабочку и сделав вид, что не заметил раздражения Мари-Софи. – Я пришел забрать поднос с посудой… Если мне будет позволено, хехе. Мы подумали, что негоже посылать сюда мальчишку, неопытный еще, сопливый…
Он прищурился, пытаясь разглядеть, что было за ее спиной в каморке. Демонстративно хмыкнув ему в лицо, девушка пошла за подносом, а официант продолжил беседу со своим конфидентом – бабочкой:
– Вот это, значит, и есть «Парадиз»? Хехе, давненько хотелось увидеть его своими глазами, хотя, конечно, в свое время мы были немало наслышаны…
– Можешь передать хозяину, что пациент поел и поблагодарил за еду!
Мари-Софи сунула поднос официанту в руки.
– Пациент? Ты сказала «пациент»? Он что, больной? Чем-то заразным?
– Нет, я называю его пациент, потому что это очень смешное словечко, оно рифмуется со словом «коффициент»!
И Мари-Софи захлопнула дверь перед самым носом у официанта».
8
«– Т ы справляешься со всем прекрасно, в этом нет никакого сомнения! – хозяин пожаловал к Мари-Софи, когда дело уже шло к ужину, и теперь нахваливал ее заслуги: – Я слышал, что он говорил с тобой, сказал спасибо и уж не знаю, что еще. Они будут довольны! О, они будут чертовски довольны, когда услышат это! Я абсолютно уверен, что ты, как говорится, тот человек большой, кто выполняет дело с душой… или, вернее, та девушка… И тут дело ясное, что ты должна… хм… я думаю, что мы должны… хм…
Стушевавшись, он принялся потирать фляжку в заднем кармане своих штанов:
– Хмм… ты это… подождешь здесь, а? Лучше, чтобы жена… Она лучше умеет… Я это… быстро… одна нога здесь, другая…
Мари-Софи услышала, как он остановился на лестнице и приложился к фляжке, прежде чем отправиться к инхаберине. Та дежурила в столовом зале, который по вечерам превращался в самый обычный кабак. «Этот сброд приходит сюда, чтобы только напиться, не жрет ни грамма! К чему я, спрашивается, сижу каждый божий день по часу и маюсь с этой каллиграфией, составляя для них меню?» Извечный вопрос инхаберины извечно оставался без ответа. Мари-Софи никогда бы не отважилась озвучить то, что знали все: поварихина еда была ужасной, официант – хамло, посуда – вся в трещинах, а выбор блюд в красиво оформленном меню не менялся с тех пор, как высохла краска на вывеске над входом в гостиницу.
Доносившийся снизу гул голосов стал громче, когда хозяин вошел в столовый зал, затих, когда он затворил за собой дверь, и снова усилился, когда хозяин вышел оттуда уже в сопровождении супруги. Мари-Софи слышала, как возмущенное фырканье инхаберины перемещалось вверх по лестнице и как ее супруг, явно в сильном возбуждении, изливался невнятными объяснениями. Однако, переступив порог комнаты номер двадцать три, оба смолкли как по команде.
– Ну? – п рошептал хозяин.
– Что – ну? – так же прошептала в ответ супруга.
– Ну вот, мы здесь!
– Сама вижу, что здесь!
– Я имел в виду… Ох ты ж, нечистая сила! Смотри, как уже поздно! Наверное, лучше, если ты тут сама…
– О нет, ты не сдвинешься с места! – прошипела инхаберина, вцепившись в рукав супруга. – Это твои карточные таланты втянули нас в эту чертову мороку! Так что будь любезен, не оставляй меня одну расхлебывать твое дерьмо!
Мари-Софи осторожно выглянула из пасторского тайника. Инхаберина отпустила мужнин рукав и с улыбкой повернулась к девушке:
– Вот ты где! А мы тут как раз обсуждаем, какая ты молодчина…
– Да, и как раз решили прибавить немного к твоему жалованью за это… хм… ну, за это все…
Ткнув мужа локтем в бок и переведя на него взгляд, инхаберина угрожающе закачала головой. Тот улыбнулся Мари-Софи. Мари-Софи улыбнулась ему: для работавших в гостинице было истинной благодатью, когда хозяин мстил инхаберине, раздаривая персоналу всякие поощрения.
– Да-да! И можешь брать себе выходные все следующие воскресенья!
Хозяин по-заячьи скакнул от супруги, так что та, промахнувшись нацеленным в него кулаком, крутанулась вокруг собственной оси. Он, попискивая, метнулся в коридор, она погрозила ему в спину кулаком. Он просунул голову обратно в комнату и состроил ей рожу, она, сорвав с себя туфли, одну за другой швырнула в него. Он отбил рукой ее послания и щелкнул языком, она застонала. Он захихикал и был таков.
Прикрыв дверь каморки, Мари-Софи терпеливо ожидала, пока ее хозяйка обсуждала с Господом Богом и Сатаной миниатюрность и мягкотелость мужниного пениса. Наконец, наговорившись со всемогущими, инхаберина прокашлялась и ласково обратилась через дверь к девушке:
– Ты там, милочка?
– Эээ… да…
– Ты меня хорошо знаешь, ведь так?
– Эээ… да…
– Ты знаешь, что я не из тех, кто станет развращать молодых девушек?
– Эээ… да…
– Ни я, ни мой супруг, мы не потакаем безнравственности в этом доме, верно?
– Эээ… да…
– Хотя многие в нашем положении так не делают, смотрят сквозь пальцы, соблазняются легкой наживой, просто берут и поднимают цену за постой… Понимаешь, о чем я?
– Эээ…
– А мы – нет, мы придаем большое значение порядочным, работящим и богобоязненным работникам и предъявляем такие же требования к самим себе, правда?
– Эээ… да…
– И поэтому у нас работаешь ты, а не кто-то другой, да?
– Эээ… да…
– Я, собственно, не знаю, как тебе это сказать, но слышу, что ты понимаешь, к чему я веду…
– Эээ…»
«Что за выверты у этой инхаберины? Она когда-нибудь доберется до сути? Разве не очевидно, что она пытается попросить бедную девушку переночевать в каморке вместе с этим доходягой. Ой, извини – твою мать вместе с твоим отцом».
«Да конечно же! Мари-Софи проэкала и продакала в ответ на все вопросы инхаберининой викторины. Наконец настал момент сформулировать просьбу, которую оказалось так трудно выразить словами, что потребовалась эта замороченная преамбула, уже начинавшая смахивать на искусство диалектики, открытое после того, как Господь остановил строительство Вавилонской башни. И когда инхаберина наконец задала свой вопрос: а не возражает ли Мари-Софи, и допускает ли возможность обратиться к ней с просьбой, и считает ли, что не случится противоречия с ее нравственными убеждениями, если ей придется провести ночь в пасторской каморке с иностранцем… – д евушка попросила подождать минутку и подошла к кровати бедолаги.
Она посмотрела на него вопрошающе – на его лицо, накрытое скомканным одеялом:
– Остаться мне с тобой здесь на ночь?
Ей показалось, что под одеялом дернулся в хитрой конвульсии уголок его рта и, насколько она могла судить, он кивнул головой.
