Ведьма на Иордане - Шехтер Яков

— Устроить? — повторил «Набоков».

— А как вы подслушали мои мысли? — спросил Ханох.

— Пойдем ко мне в офис, — предложил «Набоков». — Там все расскажу.

Он повернулся и, даже не взглянув, отозвался ли собеседник на его предложение, захромал к зданию ешивы. Ханох пошел следом. Терять ему было нечего.

Кабинет секретаря располагался на третьем этаже, вдали от главного зала. В нем царили идеальные чистота и порядок. Каждая вещь в кабинете лежала строго на своем месте, и казалось, будто ее специально изготовили для того, чтобы она пребывала именно там. «Набоков» вскипятил чайник, заварил два стакана кофе, поставил один перед наблюдавшим за его действиями Ханохом, пробормотал благословение и с удовольствием отхлебнул.

— Видишь ли, — сказал он, откидываясь на высокую спинку кресла, — дело в том, что я — черт.

— Кто-кто? — переспросил Ханох, не веря своим ушам.

— Черт, — повторил «Набоков». — Самый настоящий черт.

Он с улыбкой смотрел на вытянувшееся лицо Ханоха.

— Я не шучу, — продолжил «Набоков». — Ты хочешь доказательств? Пожалуйста.

Он щелкнул пальцами, и дымок, вьющийся над стаканом Ханоха, вдруг перестал подниматься вверх, а начал завиваться в причудливые спирали. Перед глазами Ханоха повисла трепещущая, зыбко плывущая надпись: «Лолита». «Набоков» еще раз щелкнул пальцами, и дымчатое слово растворилось, пропало, словно и не было его никогда.

— А ты думал, — продолжал между тем «Набоков», — что я появлюсь перед тобой с хвостом навыпуск и рогами наперевес? Мы идем в ногу со временем и говорим с каждым на понятном ему языке.

Он отхлебнул еще раз из стакана и лукаво усмехнулся:

— Кто не знает идиш, тот не еврей?

Это было любимое присловье самого Ханоха. Кто-то сказал ему, будто эти слова принадлежат Голде Меир, и он повторял их при каждом удобном случае. И хоть его товарищи, родившиеся и выросшие в Израиле, объясняли, что здравомыслящий политик не позволит себе такого высказывания в стране, где половина населения приехала из арабских стран, Ханох не отказывался от любимой поговорки. Сам «Набоков» изъяснялся на красивом венгерском диалекте идиша — так говорили евреи Трансильвании.

— Итак, я могу составить протекцию на хорошую должность. Скажи, что тебе по душе, а остальное предоставь мне.

Слово «душа» в устах «Набокова» звучало подозрительно. Черт понял, и тонкая улыбка за-змеилась по его губам.

— Не волнуйся. Душа твоя мне не нужна. Мне от тебя вообще ничего не нужно.

— Тогда зачем вы это делаете? — спросил Ханох.

— Из чистого альтруизма. Не думай, будто бескорыстность — качество, присущее только человечьим особям. Нам тоже присущи сердечность и милосердие. Помнишь, у классика: «Я сила, что творит добро, всегда желая зла»?[2] Но с той поры много воды утекло. Сегодня мы и творим добро, и желаем добра.

Ханох усмехнулся:

— Дьявольская сила добра. Верится с трудом.

— А это уж как угодно. Вера, она свойство души. Снаружи не привносится. Но могу открыть секрет. — «Набоков» осушил стакан и облизнулся. По-детски розовый язык выглядел странно под черными с проседью усами. — Мне скучно здесь. А скука — величайший двигатель, и не только у людей.

— Скучно? — удивился Ханох.

— Да, скучно. Что такого может учудить нечистая сила в Бней-Браке? Ну, разве оторвать раввина от учения мыслями о субботнем чолнте или подсунуть ешиботнику соблазнительную книжицу! — «Набоков» выразительно посмотрел на Ханоха.

— Так это ваша работа!

— Моя! — с гордостью ответил черт. — Ты мой успех, первая ступенька. Если и дальше так пойдет, глядишь, перекинут в Тель-Авив или даже в Испанию — уличать марранов[3] и соблазнять честных католиков.

— Разве там еще остались марраны?

— Уже нет, но для нас время не имеет значения. Все происходит сейчас: и костры инквизиции, и крестовые походы, и плавание Колумба. Мы можем попасть в любую точку места и времени. Наша роль в истории неоценима, безмерна. Больше того, без нас никакой бы истории вообще не было. Сидели бы люди по своим домишкам, довольствуясь черствым куском хлеба, одной переменой одежды и одной женщиной. Но приходим мы, и вдруг все начинает крутиться с бешеной скоростью. Скажу без ложной скромности, истинный двигатель прогресса — это мы. Зачем далеко ходить за примером, — «Набоков» снова высунул длинный розовый язык и облизнул губы, — вот ты. Что тебя ждет кроме бесконечных дней над книгами и холодных вечеров рядом с недовольной женщиной? Что ты можешь дать другому человеку? Что у тебя есть за душой? Знание раввинских респонсов? Им не накормишь детей. А, ты хорошо разбираешься в талмудических спорах! Замечательно! Иди, купи на них новое платье для жены. Я предлагаю тебе помощь, практически бескорыстную. Ты будешь учить Тору и жить безбедно. И все благодаря моей скуке.

— И все же какова цена этой «бескорыстной» помощи?

«Набоков» обиженно взмахнул рукой:

— Чисто символическая. Можно сказать, вообще без цены. Я просто обязан заполнить соответствующую графу в ведомости. У нас, — он тяжело вздохнул и посмотрел вниз, — такие развелись крючкотворы, такие формалисты, такие чинодралы — настоящие дьяволы, провались они в преисподнюю. Впрочем, проваливаться им уже некуда, вот они и выматывают жилы у простых трудовых чертей бесконечными отчетами и квитанциями.

— Так о чем идет речь? — настаивал Ханох. — Назовите цену.

— Пустяки. Пара-тройка гойских душ.

— Тройка гойских душ? Но откуда у меня души, к тому же гойские? Вы меня с кем-то путаете.

— Конечно, ниоткуда. Я же тебе сказал, что это пустая формальность. Нужно лишь твое согласие, а души я достану совсем в другом месте. Смотаюсь, — он подмигнул Ханоху, — на центральную автобусную станцию и там в массажных кабинетах разживусь хоть десятком.

— Чушь какая-то! — воскликнул Ханох. — Ерунда на постном масле. Наверно, я просто сплю и этот разговор мне снится.

— Жизнь моя, — мечтательно продекламировал «Набоков», — иль ты приснилась мне? Вот он, между прочим, был куда покладистей тебя.

— Кто это — он?

— Сергей Александрыч. Но не это важно. И не важно, как ты обозначишь свою реальность: сон ли, явь ли, главное — преуспеть в ней. И в этом я могу тебе помочь за символическую плату.

— Хорошо, — неожиданно для самого себя произнес Ханох. — Расплата гойскими душами. Прямо по Гоголю. Бери хоть пяток, не жалко. Но только ими и больше ничем.

— Конечно! — воскликнул «Набоков». — Пяток так пяток, и уговор дороже денег. Слово черта — золотое слово.

— Договор будем подписывать кровью? — спросил Ханох.

— Ну зачем же, — «Набоков» рассмеялся. — Кровь, факелы, пещеры, осиновые колья… Вся эта романтическая атрибутика себя изжила. Сегодня не нужно забивать голову подобной архаикой. Достаточно, что ты скажешь «да».

— Да, — сказал Ханох.

— Вот и прекрасно. Возвращайся домой и ни о чем не думай. Все пойдет само собой, без вмешательства потусторонних сил и чудес. Живи, как жил. А через полгода остановись и оцени, что произошло.

Вернувшись домой, Ханох долго не мог заснуть. Происшедшее казалось ему сказочной историей из еврейского фольклора. Ешиботник, заключивший сделку с чертом… Нет, это просто бред. Наверное, он заснул, прислонившись к парапету. Или, того хуже, возможно, в нем поселилась болезнь и случившееся — галлюцинация, отключение мозга.

Рассказывать о произошедшем товарищам по ешиве Ханох не стал. Засмеют. После долгих размышлений он решил оставить все как есть, а если галлюцинация вернется — немедленно обратиться к врачу. Успокоившись, он начал погружаться в дрему и уже на самой границе сна с обидой и раздражением задал себе вопрос: и за каким хреном ты ввязался в эту историю? Черт тебя дернул, что ли?

«А ведь точно, черт», — подумал Ханох и заснул.

Назавтра жизнь покатилась дальше по привычной, крепко накатанной колее. Навалился Пейсах с его безумной уборкой, выпечкой мацы, подготовкой к седеру. Потом сам праздник, потом отдых после праздника. Два месяца пронеслись, точно ракеты «кассам» над Сдеротом, и Ханох забыл, выбросил из головы ночной разговор. Встречаясь иногда в залах ешивы с «Набоковым», он пытливо выискивал в его поведении хоть какой-нибудь намек, признак особой близости, его, Ханоха, посвященности в тайну, но секретарь вел себя так, словно ничего не произошло. Он невозмутимо здоровался с Ханохом, иногда задавал ему вопросы по расписанию занятий или другим мелочам и ни взглядом, ни жестом, ни словом не выказывал особого отношения. Гладкая, как полированное железо, стена равнодушия.