Млечный путь - Меретуков Вионор

— Братцы! Ну, хотя бы триста! Я вчера сильно перебрал, — понизив голос, признался Брагин.

— Кого ты здесь хочешь этим удивить… — пробормотал Меланхолин и отошел в сторону.

Кроме Бутыльской и главного редактора, в редакции пили все. Даже шагнувшие за пенсионный барьер Лондон и Бйрлин. И понедельник, как правило, был не самым легким днем недели.

Вернусь на минутку к школьной доске. Разноцветными кнопками к ней пришпилены листочки с ляпами и выдержками из писем в редакцию.

Все эти «шедевры» я помню наизусть: «главный почтамп», «фолиан», «велоромный», «перетурбация», «переспектива», «огненное пламя», «пьестедал», «модержом», «рыба-капитан — жареный», «константировать», «инциндент», «на баскетбольной площадке в тот день играли одни Гулливеры», «Севильские колокола», «Корневильский цирюльник», «акын Джамбул Джабаев прожил 99 лет, не дожив 2 месяцев до конца своей жизни», «непокобелино», «неукродержимо», «орловских скакунов взращивают в Орловской области», «Эпицентр землетрясения находился в самом центре города», «жупело» и так далее. Был даже шедевр, извлеченный из рукописи одного из постоянных авторов: «последнее упражнение тяжелоатлет закончил в толчке». В числе прочего было потрясающее по своей трагической мощи письменное признание юной жалобщицы, только что вернувшейся из сочинского пансионата, — кстати, тоже в некотором роде на тяжелоатлетическую тему: «Знала бы ты, дорогая редакция, — писала страдалица, — что это такое, часами лежать под штангистом!» Письмо было написано на листочке, вырванном из ученической тетрадки, и заляпано слезами.

Рядом с доской висит плакат. На нем аршинными буквами выведено: «Параграф номер один — Шеф всегда прав. Параграф номер два — если Шеф не прав, в силу вступает параграф номер один». В любой редакции таких пошлостей хоть отбавляй.

В комнату влетает курьер, смышленый малый лет восемнадцати, имени которого я никак не могу запомнить. На лице его играет самодовольная улыбка.

— Если умного обозвать дураком, он не обидится: он знает, что он не дурак. А вот если дураку сказать, что он дурак, то… — изрекает курьер и мотает головой. — Самая опасная разновидность дурака — это дурак с высоким коэффициентом интеллекта.

— И ты все это выложил главному?! — охнула Бутыльская. — Несчастный! Он же тебя уволит!

Курьер без имени навел на нее нагловатый взгляд. К слову, я тогда не знал, что этому негодяю куда больше лет и он в шаге от получения университетского диплома.

— Да клал я на него! Ишачить за такие гроши… А вы, Эра Викторовна, словно вчера родились, будто не знаете, что устроиться на такую работу — раз плюнуть, тоже мне проблема. Кстати, Пищик идет сюда, — сказал он и мерзко хихикнул.

— Полундра! Спасайся, кто может… — вполголоса проговорил Брагин и тенью скользнул за дверь.

— Что мне нравится в Пищике, так это его прическа, — глубокомысленно заявила Бутыльская.

— Замечательная куафюра, — подхватил Лондон. — Огненно-рыжая черепушка завидной кудрявости.

— Если его голова попадет под яркий свет, — добавил Берлин, — она начнет светиться, как издыхающий газовый фонарь в безлунную ночь.

— Очень образно, — с усмешкой оценила Бутыльская. — У кого украл?

— Вах-вах, зачем украл?! Подарили!

Глава 6

…В органах — было это уже после смерти Сталина — каждые два года основательно перетряхивали кадры. Называлось это переаттестацией. Кого-то увольняли, кого-то понижали. Мой дед, которому тогда было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, успешно выдержал очередную чистку. Его оставили в прежнем звании полковника и в должности начальника отдела. А вот его другу, тоже полковнику, повезло меньше: у него с погона срезали звездочку. Дед пришел домой, сияя от счастья, и первым делом бросился к телефону. «Поздравляю вас, товарищ подполковник!» — весело поприветствовал он друга. Согласитесь, шутка неумная, неуместная и жестокая. Друг молчит. Потом рассмеялся и говорит: «Если бы я не знал, как ты ко мне относишься, я бы не простил тебе этого до гробовой доски». — «Не переживай», — сказал дед. «Я и не переживаю. Чего ты взял?..» — «Я сделаю все, — пообещал дед, — чтобы тебя восстановили». — «Знаю», — растрогался друг. «Не расстраивайся, — продолжал дед, — все не так уж и плохо, раньше тебя бы просто расстреляли». — «Спасибо, — произнес друг замогильным голосом, — умеешь ты утешить».

Если я что и унаследовал от своего давно почившего деда, так это его любовь к шуткам и розыгрышам. Филипп Пищик, наш главный редактор, всегда корил меня за это, утверждая, что для меня нет ничего святого и что рано или поздно меня ждет петля.

Возможно, он и прав, но, скорее всего, у Пищика просто-напросто отсутствовало чувство юмора.

Да и о каком юморе можно было говорить, если Филипп радовался и смеялся лишь тогда, когда его щекотали секретарши или когда приходило извещение о посылке из Франции. Двоюродный брат Филиппа, карьерный дипломат, много лет работает в Страсбурге. Наезжая в Москву, он изредка заглядывает к нам в редакцию. Дипломат жалуется, что ему до смерти опротивела «эта окаянная Европа», что он невыносимо страдает там из-за отсутствия русской бани по-черному, жигулевского пива, бородинского хлеба, соевых батончиков фабрики «Рот-фронт», простого человеческого общения и воблы. И так он ропщет уже лет двадцать. Все поддакивают и сочувственно кивают головами. Как-то раз я не удержался и спросил: не снятся ли ему там, на чужбине, лапти, деревянные ложки и тульские самовары? Не тоскует ли он по березкам, жаворонкам, волжским закатам и обильной деревенской закуске? И как ему годами удается обходиться без бекеши на меху, онуч и зипуна? Был скандал.

Иногда я разыгрывал Пищика. С помощью упоминавшегося выше камушка я изменял голос и звонил ему от имени высокого руководителя — столь высокого, что его макушка упиралась в своды колокольни Ивана Великого. Басовито покряхтывая и начальственно растягивая слова, я извещал Филю, что завтра, ровно в десять ноль-ноль, ему надлежит прибыть в Екатерининский зал Кремля. Там, мол, состоится награждение его орденом Андрея Первозванного за выдающиеся заслуги в области популяризации макулатурной беллетристики. Филя грязно ругался и бросал трубку.

У этого мизантропа и сухаря было две страсти. Одна — вздорная, несбыточная — страсть-мечта-мания со временем стать во главе всего Издательского дома «Олимпиек». Другая — это почти противоестественная страсть к чаю. Вернее, к его экзотическим сортам. Чаевничал он по тридцати раз на дню. Это приводило к тому, что у него постоянно булькало в животе. Булькало, когда он ходил. Булькало, когда он сидел. Даже когда он спал, у него булькало в животе. Об этом конфиденциально поведала мне редакционная секретарша Юля.

Филипп не употреблял чай в пакетиках. Только рассыпной. Все это хорошо знали, и раболепствующие авторы, зависимые от него, как проститутки от сутенера, регулярно снабжали его новыми сортами рассыпного чая. У него в кабинете все было заставлено чайными коробками, коробочками, пакетами, кулечками, банками и баночками, привезенными из самых разных частей света. В кабинете пахло, как в чайном магазине на Мясницкой.

Одна банка, красивая, расписная, из сандалового дерева, стояла у него на письменном столе рядом с огромным электрическим чайником в виде недействующей модели печатного станка с паровым приводом. В банке помещался особый, очень дорогой чай под названием «Серебряные иглы гор Цзюнь-шань». Филипп никому не позволял даже притрагиваться к этой банке.

— Секрет «Серебряных игл» до сих пор хранится за семью печатями. Восемь тысяч долларей за кило, — важничая, рассказывал Пищик, — до начала 20 века вывоз этого чая за пределы Китая карался смертной казнью.

…Сегодня Пищик, по всей видимости, встал не с той ноги и решил покомандовать разболтавшимися подчиненными.

— Чем вы, коллега Сапега, собираетесь заниматься? Сапега! Вы слышите меня?