Игорь Свинаренко - Записки одессита
И вот теперь новый ректор решил списать 300 000 инвалютных рублей, которые висели на институте и вызывали кучу лишних проверок, весьма опасных, и передать камеру на баланс в политех. Он уже про все договорился. И тут я, идиот чистой воды, встаю и заявляю:
– Не понимаю, зачем отдавать? У нас же есть программа исследования морозостойких бетонов, нам надо ее выполнять, без камеры нам просто никак, особенно в перестройку.
Я вспомнил слова кого-то из великих – Струве, что ли? – о том, что Россию надо время от времени подмораживать, чтобы она не растеклась по столу. И хотел было их повторить, применительно к своей профессиональной деятель-I ности, как вовремя сдержался. И сказал другие слова что-то про новую заботу партии, что перестройку надо начать с себя и еще какие-то ритуальные фразы, которые были в ходу в то смутное время. У всех, включая меня, был крайне серьезный вид, никакой иронии, никаких шуточек и смехуечков, тогда мы так умели. Это камлание подействовало на начальство, оно переглянулось у себя в президиуме и сказало, что в моих словах есть элемент нового мышления в рамках перестройки. В постановление собрания записали отдельной строчкой: «Обязать доцента Севастопольского Е.И. протянуть кабель к барокамере, раз он такой, блядь, умный».
Я не ждал такого коварства и еще до конца собрания сто раз пожалел о сказанном. Стало ясно, что меня решили выставить идиотом, каким я и был, и приглушить мою деятельность по перестройке и ускорению. Я смутно заподозрил, что камеру в политех они не просто отдавали в подарок, а решали какие-то свои вопросы, и потом, когда все кончилось, я уже точно мог сказать, какие – но было уже поздно.
Утром я был очень невеселый. Вызвал Витю. Рассказал ему обо всем виноватым голосом, было стыдно, конечно… Витя отнесся к моей проблеме серьезно и взял на раздумье три дня.
Он поехал домой, собрал своих братьев, с которыми немало уже дел провернул и сделал много невозможного. Ребята долго думали… Потом разъехались, долго мотались по городу и вели сложные переговоры. Долго ли, коротко ли, через три дня Витя сказал, что шанс есть. Я не верил, но, как ни странно, через три недели героические братья, подключив все каналы, начали тянуть кабель. Все обалдели, потому что это объективно была нереальная вещь. И вот кабель протянут. Пожалуйста, вот она, барокамера, готова служить науке. То есть лично мне, моим корыстным, карьерным интересам. Потому что испытывать морозостойкие бетоны там никто не был готов, кроме меня. Потому что институтская наука в провинции была ужасна. Кто там тогда шел в аспирантуру? Комсомолец, отличник, которого оставляли на кафедре. Он вскапывал шефу огород. Если его папа был председателем колхоза, он возил мед, баранов, помидоры, «дунайку». И так все десять лет, что отличник-комсомолец писал диссертацию. За это время он проходил, собственно говоря, проверку на лояльность по всем параметрам. Потом, когда на кафедре понимали, что аспирант – человек проверенный, его пропихивали, все устраивалось так, что он защищался.
Диссертация! Это было сверкающей мечтой тогда, и кто-то еще помнит те захватывающие переживания. Орлуша рассказывал мне про своего знакомого, который купил дом на Мальдивах за три миллиона, собрал людей на новоселье, но темой пьянки стало не богатство и не счастье в деньгах, а совсем другое – парень вот о чем говорил:
– Заметьте, я первый из своего класса защитил кандидатскую диссертацию.
Это было для него очень важно спустя 20 лет… Легко представить, чем это было тогда. Москва и провинция… Провинциальная аспирантура была похожа на лодку с двумя веслами, и ставилась задача на ней доплыть – возьмем одесские реалии – до Турции. Ты гребешь, и до Турции пилить и пилить, через все море…
Теперь разберемся: что такое была столичная аспирантура, хорошая, действующая на конкурентной основе?
Представим, что перед человеком ставится та же задача – попасть в Турцию. Он, то есть ты, стоишь на берегу и видишь в двух милях от берега красавец лайнер, на котором играет музыка, и там пляшут красавицы, бар открыт… Ты прыгаешь с берега в холодную воду и поплыл. Если ты правильно рассчитал и тебе хватило сил, ты доплываешь до лайнера, залезаешь на борт, тебе наливают рюмку водки, отводят в сауну, и через пару часов ты в салоне, с девушками, ты расслабился, не надо волноваться: пароход придет в Турцию точно по расписанию. В Москве была другая картина: все же там был жесткий отбор и потому другое качество людей. Это я говорю без ложной скромности как человек, защитившийся в Москве.
Значит, Витя протянул кабель. Совершив этот подвиг, он пришел ко мне, я рассыпался в благодарностях, я называл его гением. Он все это выслушал скромно, а потом стал говорить:
– Егор Иваныч, мы тут с братиками все посчитали. Главные консультации, если вам интересно, проходили в Одесском технологическом институте пищевой промышленности. Значит, так… Емкость этой вашей камеры большая как полтрамвайного вагона. Мы придумали роскошную схему. Значит, в сентябре, на пике самых низких цен, мы закупаем помидоры самых лучших сортов, ну, такие чуть-чуть недозревшие. И мы загружаем их в нашу сладкую камеру… Все консервирующие добавки – аргон и что-то там еще – мы берем на себя. Вам, Егор Иваныч, это ничего стоить не будет. Помидоры лежат в камере сентябрь, весь октябрь, ноябрь и почти весь декабрь. А перед самым Новым годом мы выбрасываем эти помидорчики на Привоз! Цены пиковые – семь рублей за кило. Ну что-то испортится, чем-то придется пожертвовать, но две тонны точно уцелеет! Помножайте сами. Тридцать процентов от прибыли вы забираете себе, ничего не делая, остальное мы с братиками делим.
На что я сказал:
– Виктор Васильевич, вы чё говорите? Мы же собирались кубики морозить. Нас ведь интересует, насколько заморозка в солевых растворах отличается от заморозки в пресной воде и каков переходной коэффициент…
Он посмотрел на меня, идиота, своими умными глазами и сказал очень спокойно:
– Я еще раз повторяю, как минимум пятьсот кило по семь рублей ваши. Вы нигде не светитесь, ни в чем не участвуете. А наука не пострадает! Мы ж понимаем… Кубики там будут лежать на входе! Кто придет глянуть – пожалуйста, морозятся как родные. Нас никто ни за что не возьмет, ни за какие яйца, кубики на месте, сторож свой, уже наняли. Чистое дело!
Я молчал. Он решил меня добить:
– И потом, я не рассказываю вам, сколько мы с братиками потратили труда и денег, чтобы все это подключить.
Витя знал все про мою жизнь. Тяжелое материальное положение – был такой штамп. Жили мы с женой тогда так, что колбасу могли есть два раза в неделю, а так обходились капустой и картошкой.
Я думал про это, и он знал, про что я думаю, как же иначе. Он, наверно, жалел меня, у него все было в порядке, для него барокамера – один из многих бизнесов, так, забава на фоне да хоть одного только черного квартирного маклерства.
Подумав еще, вспомнив Зейскую ГЭС, мерзлоту, зеков, которыми я, практикант, командовал там, конкурс комсомольской песни про романтику, который я выиграл, и все эти гитары у костра, и палатки – мы жили когда-то в Братске в такой, – я дал ответ:
– Витя, мы столько лет работаем над этим переходным коэффициентом… Мы должны закончить работу.
Он ничего не сказал, грустно посмотрел на меня – и ушел.
А ведь он мог бы сказать, что я сумасшедший, что я идиот, кретин, а не одессит, но не сказал ничего.
Я всерьез занялся наукой, я уже видел свою докторскую по морозостойким бетонам. Я действительно пытался там какие-то кубики морозить, но потом перестройка дошла до такого градуса, что всем все остохерело, все обвалилось, и я уехал в эмиграцию.
Чем это закончилось? Ничем.
Теперь, после всего, когда я пожил в Штатах, прошел через разные бизнесы, повидал бандитов, хоронил застреленных из двустволки партнеров, разорялся, я понимаю, что просто кинул тогда Витю. Он был трогательный беззлобный парень, который честно пытался заработать свою копейку, он готов был помочь мне, чужому человеку, которому сдуру поверил на слово.
Прошло 20 лет, но я прекрасно помню эту историю.
А Витя мне ни разу про нее не напомнил.
Криминальный аборт на Зее
В 1972 году, осенью, на пятом курсе, я впервые в жизни женился.
Я женился на девушке, которая до свадьбы мне так и не дала, при том что я, будучи девственником, красиво и по всем правилам ухаживал за ней четыре с половиной года. Я был поэт и, разумеется, остро переживал все, что касалось личной жизни, я чуть не застрелился тогда. Но к счастью, мне между делом дала другая девушка, в которую я немедленно влюбился после секса, точнее, во время секса, и начал писать ей стихи, и написал их для нее, наверно, с полтыщи, а своей невесте, кстати, ни одного, ни до, ни после.
Мы заканчивали свои институты… Я – строительный, она – мед, с прицелом на аспирантуру. Сейчас можно сказать, что она серьезный, целеустремленный человек, давно уже доктор наук и профессор. Но сегодня она точно так же, как в молодости, не умеет ладить с мужиками, да и вообще мозгов у нее никаких нет. Ну и на что тогда ей это профессорство?
