Катрин Панколь - Я была первой
Я тоже придумала себе подходящую роль. Я притворялась веселой, волевой, энергичной, игривой, кокетливой, озорной, всегда готовой подать пример, подчиниться старшим, прийти на помощь, когда в воздухе запахнет жареным, когда двое ненаигравшихся взрослых, не способных даже расстаться по-человечески, начнут метать друг в друга громы и молнии. Мое тело кружилось в бешеном танце, губы механически расплывались в улыбке, руки послушно обвивались вокруг родительских шей: чем больше я их боялась, тем больше ласкалась. Я забывала о своей злости, о своей ненависти к этой парочке, то и дело разыгрывавшей дикие сцены у нас на глазах, и всеми силами старалась их успокоить, помирить… до следующей ссоры. Я стремительным маленьким пожарным влетала в комнату и выливала ведра хорошего настроения на их негодующие физиономии.
Я так привыкла строить из себя игрунчика, что и вправду им стала. Я все время находилась в движении, готовая примчаться в любой момент из страха, что редкий миг затишья обернется бурей, что угрожающая пауза перерастет в шумный скандал со слезами и оскорблениями, и два хищных зверя, выскочив из засады, начнут швырять друг в друга чем попало и хлопать дверьми.
Справиться с отцом было проще простого. Стоило мне тихонько забраться к нему на колени, когда он, сидя в глубоком кресле, слушал Жоржа Брассанса[13], и прошептать «папочка, я тебя люблю», как все его большое тело испускало радостный вздох, лицо расцветало улыбкой, и он нежно прижимал меня к себе, бормоча «девочка моя, красавица моя, любовь моя, жизнь моя». Он хватался за меня как за спасательный круг. Его отчаяние, его неспособность быть достойным родителем находили выход в этих тесных отцовских объятиях. Он знал, что может на меня положиться. Я вела себя как совсем маленький ребенок, чтобы еще больше его растрогать, млела, ласкалась, увлекала его за собой к далеким цветущим лугам, со смехом умоляла: «еще, папулечка, еще», и чувствовала как от этих сладких слов постепенно таяла его злость, его обида на себя самого, на нее, на весь этот мир, не понимавший и не принимавший его правил игры и всегда застигавший его на месте преступления. Я мурлыкала, жалась к нему, торжествуя: «моя взяла».
Мать не поддавалась на мои уловки. «Я прекрасно вижу куда ты клонишь», – бросала она, едва завидев меня. Я старалась держаться на расстоянии. Мы смотрели друг на друга с подозрением. Мать называла меня Форца и сажала на дальний конец стола.
Так происходило, когда Джемми жил с нами. Когда его не было, мать обычно относилась ко мне довольно ласково.
Мои братья и сестра раз и навсегда решили оставлять родительские ссоры без внимания. Они затыкали уши, закрывали глаза, за едой сидели тише воды ниже травы, и проглотив последнюю ложку, выскальзывали из комнаты стайкой молчаливых индейцев. Они старались как можно реже показываться родителям на глаза, и ничто не могло пробить броню их безразличия.
Когда папа ушел от нас, ушел окончательно и бесповоротно, было уже поздно что-то менять. Мы все свыклись со своими ролями, и мне пришлось остаться прелестным игрунчиком, чарующим людей и танцующим перед грозным врагом в надежде сохранить свой скальп. И только на самом дне моего подсознания затаились гнев и ярость, гнетущее ощущение беспомощности, неспособности примирить своих близких и глубокое недоверие к прекрасному чувству под названием «любовь», которое так сильно походило на войну.
Лето шло, и новый Бигбосс уверенно входил в нашу жизнь. Вслед за отцом после месячного пребывания в Штатах на альпийскую дачу приехал сын. Арманы упорно говорили «стейтс», и губы расплывались в неестественной гримасе, в этом слове слышалась тайна, причастность к кругу избранных. Мать вторила отцу с сыном, и словечко «стейтс» прочно закрепилось в ее лексиконе. Теперь оно звучало в нашем доме постоянно, стало необходимой принадлежностью любого разговора, стоило кому-то его произнести, и глаза восторженных собеседников загорались подобно звездам на американском флаге. В Штатах Арман-младший отпраздновал свой двадцать четвертый день рождения. Он был старше меня на десять лет.
Впрочем, разница в возрасте совершенно меня не впечатляла: мальчик был на редкость невзрачным. Он разом потратил всю свою энергию, чтобы не пойти по стопам отца и выучиться на дантиста. Сил на повседневную жизнь у него попросту не осталось. Он был не из тех, кто рожден блистать и сражать, он с трудом владел собственным телом. Бледный, худенький, кареглазый шатен, весь усеянный мелкими красными прыщами, со впалой грудью и сутулыми плечами, он напоминал здание, которое вот-вот рухнет. Он так стеснялся самого себя, что всем своим видом словно просил прощения у окружающих. Он без конца проводил ладонью по волосам, чесал лоб, дергал за штанину шортов и нервно грыз воротник рубашки. От смущения он постоянно хихикал, без всякой причины заливался озорным детским смехом, что в устах взрослого мужчины звучало совершенно нелепо. Он слепо подчинялся отцу и как послушная супруга беспрекословно выполнял все его просьбы.
Мы с Арманами были неразлучны. Полному слиянию двух наших семейств мешал только дядюшка. Он стал единственным препятствием на пути моей матери. Она видеть его больше не могла, и ничуть не пыталась этого скрывать. После его пребывания в комнате мать настежь распахивала окна, исступленно перестирывала свои простыни и рубашки, чтобы избавиться от ненавистного запаха, набрасывалась на него, когда он ковырялся в зубах или клал локти на стол. Раньше он мирно зевал на заднем плане, теперь же мешал осуществлению планов первостепенных. Мать не могла придумать как от него избавиться, и уже готова была отчаяться. Чем больше она раздражалась, тем более заискивающе он на нее поглядывал, краснел, заикался, тушевался, но не уступал врагу ни дюйма заветной территории. Он давно все понял, и по ночам, лежа на своей раскладушке по соседству с котельной, размышлял, как бы ему справиться с конкурентом и опять воцарится в своем глубоком кресле.
Решив исключить дядюшку из игры безо всяких объяснений, мать совершила тактическую ошибку. Лавочник по натуре, он тут же взбунтовался и принялся подсчитывать убытки. Часами просиживая в своем углу, он не просто дулся: мысленно пробегая пальцами по калькулятору, он в очередной раз подводил итоговую черту, кровь в его венах начинала бурлить, и он втихую замышлял страшную месть.
Мы от него прятались, на цыпочках выскальзывали из дома, оставляя в гордом одиночестве. Мы бродили по горным склонам, спали в домиках для туристов, мать велела нам поглубже вдыхать свежий воздух, а сама крепко сжимала руку своего спутника. Арман-младший преследовал нас с сестрой, хватал за руки, прижимал к себе, противно дышал в шею, заговорщицки поглядывая на наших братьев. Но те только усмехались и без конца спрашивали: «Не пора ли нам остановиться?».
Мы ели фондю[14] с белым вином. Мама закрывала глаза, и мы опустошали свои бокалы. Будущий дантист усердно меня спаивал, а я и не думала сопротивляться. Он надеялся воспользоваться ситуацией, шуровал руками под белой в красную клетку скатертью, пытаясь меня потрогать. Я пыхтя, боролась с ним, изо всех сил отталкивала его любопытные руки, вскидывала глаза в надежде найти поддержку. Однако никто не спешил прийти на помощь. Старшая сестра легко отвадила незадачливого ухажера и подмигивала мне: «Ну же, теперь твоя очередь», старший брат давился от смеха и вскидывал палец в непристойном жесте, мама, томно облокотившись о своего Анри, играла с его пальчиками, целовала их один за другим, и каждому придумывала ласковое прозвище. После кофе все пили ликер. Братья и сестра засыпали вповалку прямо на скамье…
Я оставалась одна, но бояться мне было нечего. Я знала, что если когда-нибудь мне придется защищаться всерьез, вся эта семейная, почти супружеская идиллия взорвется в два счета.
Я надеялась, что до этого еще далеко. Мать выглядела влюбленной, счастливой как маленькая девочка. Наконец-то она нашла своего мужчину. Анри рассказывал ей как тают ледники, как сходят лавины, а мать восторженно вскрикивала, прижималась в нему и посылала мне воздушные поцелуи.
Я ловила их на лету и растирала по всему телу как капельки бесценных духов, вдыхала, облизывала, целовала. Мать заливалась смехом, и все начиналось сначала: так мы играли в безумную любовь. Мать была так хороша, так блаженно-спокойна. Я не обращала никакого внимания на ее возлюбленного. Для меня существовала только она: ее длинные ноги в белых шортах, золотистые от загара руки, округлые плечи, с которых томно сползала легкая маечка, черные волосы, сверкающие на солнце, и нежные взгляды, которые она столь щедро мне посылала. Я закрывала глаза, старалась запомнить ее такой, спрятать в укромном уголке моей памяти, и невольно забывала о неловком похотливом юноше, который суетливо подбирался ко мне.
