Даниэль Кельман - Измеряя мир
Теперь я решился, сказал Гаусс.
На что? рассеянно поднял на него глаза Бартельс.
Гаусс нетерпеливо вздохнул. Заняться математикой. До сих пор он все хотел переключиться на классическую филологию, да и теперь ему еще кажется привлекательной мысль написать комментарий к Вергилию, особенно что касается спуска Энея в подземный мир. По его мнению, никто не понял эту главу в полной мере. Но для этого еще будет время, ведь ему только девятнадцать. А пока он понял одно — в математике он может добиться большего. Раз уж ты оказался в сем мире, о чем тебя, правда, не спрашивали, то нужно попытаться что-нибудь в нем совершить. Например, решить вопрос о том, что такое число. Ведь это основа арифметики.
И дело всей жизни, сказал Бартельс.
Гаусс кивнул. Если на его стороне будет счастье, лет за пять он с этим справится.
Однако вскоре ему стало ясно, что он справится раньше. Стоило ему только начать, как идеи стали напирать с небывалой мощью. Он мало спал, перестал ходить в университет, ел самую малость и редко наведывался к матушке. А когда бродил по улицам, бормоча себе что-то под нос, мысль его работала особенно четко. Не глядя перед собой, он умудрялся не налететь на прохожих, никогда ни обо что не спотыкался, а когда однажды, повинуясь инстинкту, отпрянул беспричинно в сторону, и в ту же секунду на то место, где он только что стоял, свалился с крыши кирпич, он даже не удивился. Числа не уводили человека от мира, но приближали его к нему, делали этот мир яснее и понятнее.
Числа сопровождали его теперь повсюду. Гаусс не забывал о них, даже когда посещал продажных женщин. В Гёттингене их было немного, они все знали его, называли по имени и делали иной раз скидку, так как он был молод, хорош собой, имел манеры. Та, что нравилась ему больше других, происходила из далекого сибирского города, ее звали Нина. Жила она в старом доме для акушерок, у нее были темные волосы, глубокие ямочки на щеках и широкие, пахнущие землей плечи; в те мгновения, когда он ее обнимал и, сосредоточившись, чувствовал на себе ее раскачивание, он обещал жениться на ней и выучить ее язык. Она же только смеялась, а когда он принимался уверять, что все это очень серьезно, она отвечала, что он еще слишком молод.
Экзамен на докторскую степень он сдавал под присмотром профессора Пфаффа. Согласно нацарапанному Гауссом на бумаге заявлению, его освободили от устного испытания, да и было бы смешно, случись иначе. Придя за свидетельством, он долго маялся в коридоре. Съел там кусок черствого пирога и прочитал в Гёттишенских ученых ведомостях сообщение одного прусского дипломата, рассказывавшего о пребывании его брата в Новой Андалусии. Белый домик на краю города, по вечерам они там освежаются в реке, и к ним часто приходят женщины, чтобы у них искали и считали вшей. С непонятным для него волнением Гаусс перевернул страницу. Голые индейцы в католической миссии, в пещерах живут птицы, которые различают ориентиры в пространстве своими голосами, как другие существа делают это глазами. Продолжительное солнечное затмение, затем поход к Ориноко. Письмо этого человека полтора года находилось в пути, один Бог знает, жив ли он еще. Гаусс опустил газету. Циммерманн и Пфафф стояли перед ним. Они не решились ему помешать.
Каков человек, сказал он, впечатляет! С другой стороны, все это довольно бессмысленно — разве истина где-то там, а не здесь? Или: разве можно убежать от себя самого?
Пфафф протянул ему свидетельство: экзамен сдан, summa cum laude.[3] Разумеется. Стало известно, сказал Циммерманн, что затеяна большая работа. Он рад, что Гаусс наконец-то нашел нечто, что так заинтересовало его и что может развеять его меланхолию.
И в самом деле, сказал Гаусс, а когда с этим будет покончено, он откланяется.
Оба профессора переглянулись. Покинет курфюршество Ганновер? Не хотелось бы в это верить.
Нет, сказал Гаусс, не стоит беспокоиться. Он уедет хоть и далеко отсюда, но не за пределы курфюршества.
Работа двигалась споро. Квадратичный закон взаимности был выведен, загадка множества простых чисел близка к своему разрешению. Первые три главы он закончил и был уже занят основным разделом. Но то и дело откладывал перо в сторону, обхватывал голову руками и спрашивал себя, допустимо ли в принципе то, что он делает. Не слишком ли глубоко он копает? На основах физики зиждутся правила, на основах правил — законы, а на них опирается теория чисел; если вглядеться в них пристальнее, можно распознать формы их сродства, а также отталкивание и притяжение. В их структуре, похоже, чего-то недостает, странным образом кажется наспех смоделированным, и не раз уже он подумывал о том, что неплохо было бы подправить все эти неряшливости, на которые он натыкался, — Господь Бог явно позволил себе небрежность, надеясь, что никто этого не заметит.
А потом пришел день, когда у него не стало денег. Поскольку он закончил обучение, стипендию ему платить перестали. К тому же герцогу никогда не нравилось, что он уехал в Гёттинген, так что о продлении денежного содержания и думать было нечего.
Тут делу можно помочь, сказал Циммерманн. Как раз подвернулась случайная работенка. Требуется старательный молодой человек поработать немного землемером.
Гаусс отрицательно покачал головой.
Да это ненадолго, сказал опять Циммерманн. А свежий воздух еще никому не вредил.
Так неожиданно он принялся месить грязь на залитой дождями местности. Небо висело над головой, застилало белый свет, а глинистая земля превратилась в кашу. Он перемахнул через живую изгородь и, тяжело дыша, пропотевший и засыпанный хвойными иголками, оказался перед двумя девушками. На вопрос, что он тут делает, он нервно ответил, что триангулирует рельеф местности, и начал объяснять технику дела. Если известны одна сторона и два угла треугольника, то можно вычислить две другие и неизвестный угол. Одним словом, накладываешь где — нибудь здесь на просторах земли Божьей в любом месте треугольник, измеряешь одну его сторону, до которой легче добраться, и определяешь с помощью этого инструмента углы и третий опорный пункт. Гаусс поднял теодолит и покрутил его перед девушками: вот так и так, видите, а теперь так, проделав все это настолько неловко, словно в первый раз, пальцы были как деревянные. А потом прикладываешь одну сторону треугольника к стороне другого и получаешь на плоскости сеть треугольников, связанных между собой общими сторонами. Один прусский исследователь как раз проделывает в данный момент то же самое в Новом Свете среди тамошних мифических созданий.
Но ландшафт, возразила одна из девушек, та, что была повыше ростом, разве это плоскость?
Он уставился на нее. Не сделал, значит, когда надо, паузу. Не дал ей времени подумать.
Вообще-то, конечно, нет, сказал он, улыбаясь.
Углы треугольника, сказала она, только на ровной поверхности составляют в сумме сто восемьдесят градусов, а на выпуклой — нет. А весь мир ведь так и устроен: то вверх, то вниз.
Он с удивлением посмотрел на нее, словно только что увидел. Девушка вздернула брови, выдерживая его взгляд.
Да, сказал Гаусс, что правда, то правда. Чтобы уравновесить это, необходимо треугольники некоторым образом сжать после измерения до бесконечно малых величин. В принципе произвести простую операцию по дифференциальному вычислению. Именно в этой форме… Он опустился на землю и вытащил свой блокнот. В такой форме, пробормотал он, уже начав писать, этого еще никто не делал.
Когда он поднял глаза, рядом никого не было.
Он колесил по этой местности несколько недель, производя геодезическую съемку, вбивал в землю колья, визировал расстояния. Однажды он кубарем скатился под откос и вывихнул плечо, несколько раз оказывался в крапиве, да вдобавок после полудня, зима была уже не за горами, гурьба ребятишек забросала его снежками пополам с комьями грязи.
Но Йоханну он видел теперь чаще. Казалось, она всегда была рядом и только маскируемое или недостаточное внимание с его стороны заставляли ее таиться от молодого человека. Она шла перед ним по улице, а Гауссу представлялось, что одно только его желание заставляет ее замедлять шаги, даже если она этому противится. Один раз Йоханна сидела в церкви, тремя рядами дальше него, с усталым, но сосредоточенным выражением лица, и слушала, как пастор расписывает всем перспективу вечного проклятия на тот случай, если они не воспримут страдания Христа как свои собственные, а выпавшие на его долю несчастья как свои личные, и его кровь не как пролитую за них всех; Гаусс давно уже перестал спрашивать себя, что бы это все значило, и наверняка знал: она взглянет на него с насмешкой, если он сейчас обернется.
