Михаил Елизаров - Pasternak

Колонки воспроизвели стук шагов, показался человек, скатывающий по лицу, на манер презерватива, черную вязаную шапочку. Льнов пощелкал зуммом. Видна была только нижняя часть лица, по которой сложно было что-либо решить о человеке.

Льнов прошел в зал. Сквозь большие окна в пластиковых рамах с улицы не проникало ни звука. По центру зала на тяжелом крюке, когда-то предназначавшемся для массивной люстры, покачивалась на цепи деревянная колода, размером с боксерскую грушу, со следами глубоких зарубок. Льнов провел по колоде жесткую серию ударов, сдул налипшую на костяшки древесную труху. Удовлетворенный, отодвинул панель встроенного в стену шкафа, судя по размаху способного вместить два поставленных рядом «Мерседеса». Там, подвешенные за кожаные петли, висели топоры различных форм.

Льнов выбрал связку из пяти штук, среднего размера — с топорищем до шестидесяти сантиметров. Мощная стальная часть отличалась широким, изогнутым книзу лезвием из углеродистой стали с особой закалкой рубящей кромки и обуха. Эту компактную модель топора, одинаково удобного для рукопашного боя и метания, Льнов по старой памяти называл «Мень».

Льнов отошел на несколько метров от колоды, повесил на себя перевязь с топорами, вытащил один, примеряя в руке знакомую до миллиграмма тяжесть, снял резиновый чехол, предохраняющий лезвие, коротко размахнулся и метнул топор в колоду.

Сталь с глухим стуком воткнулась в древесину, удар отнес колоду на полметра назад. Льнов недовольно поморщился. Мелькнул второй топор, встретивший колоду в обратном движении. Удар частично погасил колебания, она задрожала и остановилась, потом, замедленная, продолжила движение. Третий топор лег в сантиметре между первым и вторым. Льнов достал четвертый — удар сотряс дерево, опять качнувшееся. Последовал пятый. Колода, ощетинившись, качалась из стороны в сторону.

Льнов выкорчевал топоры. Опять отошел на несколько метров. Удерживая в левой руке все пять, правой стал с короткими интервалами метать, выкладывая топоры «лесенкой», «елочкой» и «солнышком» — топорищами по кругу. Потом поменял руки. Левая, как всегда, подчинялась хуже. Выкладывая «солнышко», один топор отколол от края колоды толстую щепу и упал, вонзившись в пол. Льнов повторил «солнышко» подряд еще двенадцать раз, уже без помарок.

Колода раскачивалась как маятник. Льнов отошел в дальний угол зала, сосредоточился, метнул топор. Удар сотряс колоду, она задрожала, но почти не сдвинулась с места, лишь гулко вибрировала цепь — удар наконец-то растекся по вертикали, а не перешел в колебания. Один за другим последовали второй, третий, четвертый, пятый. Колода содрогалась и подпрыгивала, как на резинке, но уже не раскачивалась.

Льнов оставил один топор, потом отодвинул вторую панель, за которой хранился огнестрельный арсенал, взял два пистолета «Стечкина» и перешел в другую комнату. Она была несколько поменьше зала, также без мебели. Там находился, установленный на пружинной стойке, желтой полупрозрачности муляж человека в полный рост, сделанный из консистенции, напоминающей желатин. Выполнен он был таким образом, что различная степень вязкости состава соответствовала естественной прочности органа, который она изображала. Муляж выглядел довольно реалистично. Внутри туловища, точно застывшие в меду, отчетливо просматривались сердце, печень, желудок, почки, многочисленные артерии. Более тусклый по цвету и более жесткий состав, похожий на тот, из которого делают искусственные собачьи кости, формировал череп, позвоночный столб, ребра, лучевые, берцовые кости, коленные чашечки, такие же по крепости, как и настоящие. Подсохший снаружи толщиной в несколько миллиметров состав на ощупь воспринимался как настоящая кожа. «Скелет в янтаре» — называл его Льнов.

Тренажер бывал незаменим, когда следовало проверить, насколько чувствителен человек к различным видам повреждений, будучи одетым в бронежилет или без него, насколько разрушительно то или иное оружие.

Льнов стал в десяти метрах от мишени, метнул топор. С чавкающим звуком сталь, разрубив грудину и позвоночник, прошла через все туловище и вышла из спины, а топорище на четверть погрузилось в тело. Льнов осторожно, чтобы не причинять больших разрывов, вытащил топор. Желатиновая рана сразу слиплась.

Льнов поставил муляж напротив двери, сам вышел в конец зала, чтобы создать расстояние в двадцать пять метров. Став на позицию, он выхватил пистолеты, трижды выстрелил от пояса из каждого. Пули прошли через глаза и лоб муляжа, выломив затылок, плеснули на стену фонтанчики желатина.

Вернувшись в комнату, Льнов нажал внизу на стойке педаль, выдвинулись колесики, и он подкатил стойку к дверям термической камеры. Состав обладал высокой вязкостью и текучестью, и нагревание обеспечивало полное сращивание разрывов. Льнов вставил муляжу в ушные раковины шланги, по которым накачивался потерянный в работе желатин.

Льнов подобрал топор, обтер его от слизи. Потом все пять были вдеты в перевязь и повешены в отдельную секцию для оружия, нуждающегося в заточке. Наконец, Льнов достал из шкафа шестой топор — близнец, не отличающийся ни по весу, ни по форме топорища от тех, с которыми он отрабатывал броски, снял резиновый чехол, проверяя на остроту, поднес лезвие к руке, провел по волоскам, сбривая их.

В пистолетах Льнов заполнил обоймы до положенных двадцати патронов, взял еще по две запасных.

С отобранным для дела оружием Льнов перешел в гостиную.

Витая лесенка уходила в железный люк на потолке. Льнов сел за стол, нажал кнопку переговорного устройства:

— Зайди, Любченев. Дело есть.

Через несколько минут повернулся вентиль, люк отъехал в сторону. По лестнице спустился худой, тонкокостный человек, на вид лет тридцати. Бескровные его щеки покрывала белесая и редкая щетина. На футболку возле сердца был приколот значок с олимпийским мишкой, на шее висел самодельный образок — газетная фотография Брежнева в рамке из спичечного коробка.

Человек застенчиво, по-детски улыбнулся и запинаясь сказал:

— Здравствуйте.

— Опять ты ко мне на «вы», — качнул головой Льнов, — мы же с тобой почти ровесники.

Бледность щек Любченева резко изменила оттенок, и Льнов понял, что это Любченев совсем засмущался и «покраснел».

Привели нелюдь. Она намертво стала перед классом, только ее звериная голова, будто проросшая белобрысым луком, топталась на красных ножках пионерского галстука. Антип отсел за соседнюю парту, чтобы создать видимость двух мест, рядом со мной и с ним, вместо одной пустой парты, куда нелюдь уже метила.

— Садись на свободное место, — ей сказали, — к Любченеву или к Антипенко.

Она брела по ряду, замедленная общим любопытством, смотрела поверх нас глазами, полными тонких голубых жил. Сердце мое окатило ледяной волной. Не в силах взяться за первую роль, я скорчил рожу «фу», Антип, наоборот, застенчиво улыбнулся и сдвинул на край парты учебники. Нелюдь клюнула и села к нему. Мы так всегда делали. Через несколько минут Антип подбросил ей всегда одинаковую записку: «В какой школе ты раньше училась?»

Она прочла и нацарапала что-то карандашом. Во второй записке Антип спросил: «Почему от тебя воняет говном?»

Я наблюдал за нелюдью. Она поджалась как ушибленное щупальце. Тогда Антип поднял руку.

— Что случилось, Антипенко? — ему сказали.

— Тамара Александровна, от новенькой какашками пахнет! Можно я к Любченеву пересяду?

Все наши как дрессированные отозвались слепым хохотом, лишь я тревожно и безысходно ждал, когда у нелюди из глаз полезут сопли. Но раньше Тамара Александровна сказала:

— Антипенко, выйди из класса.

Он ушел, за ним закрылась дверь, и вскоре унялся хохот. Нелюдь решительно двинула как шахматную фигуру свой вонючий пенал на середину парты, открыла книгу. О чем-то спросили. Нелюдь опередила наших и ответила сама. Тамара Александровна кругло с росчерком ковырнула в журнале и сказала: «Отлично», — потом взяла ее дневник, повторила над ним: «Отлично». Мне сделалось жутко как никогда раньше. Я глянул на портрет Брежнева, висевший над черной доской. Казалось, ветер ужаса шевелил его брови.

Я не выдержал:

— Можно выйти?

— Иди, — сказала Тамара Александровна, — и заодно передай Антипенко, чтобы без родителей он в школе не появлялся…

Мне хотелось ей в отчаянии крикнуть: «Вы не понимаете, творится страшное, боится даже Брежнев!» Но я молча выбежал в коридор искать Антипа.

Он был во дворе, на спортплощадке.

— Ну и ладно, — бутылочным осколком он царапал песок, за годы слипшийся в бетонный монолит, — подумаешь — не вышло! Ерунда.

— Конечно, — сказал я и не поверил себе.

— А может, все получилось, просто мы не заметили? — продолжал Антип, высекая стеклом пятиконечные звезды.

Мне вспоминался прошлогодний нелюдь Вайсберг, продавший душу за резиновых индейцев из гэдээра. Я на весь класс сказал: «Закрой лапой нос, он тебя выдает». Тамара Александровна смеялась громче всех. Она, видно, поняла не только про белого медвежонка из мультфильма, а что-то большее, для взрослых. Умка с носом волнистого попугая заплакал, его звериное нутро умирало слезами. Он сбежал в свое логово и там, наверное, подох. Во всяком случае, в нашей школе его больше не видели. Так было раньше.