Курилов Семен - Ханидо и Халерха
— Ты чего это, ке, опять шкурки перебираешь? Лежат они в мешке — ну и пусть лежат… — с этих слов Сайрэ и началась нынешняя перебранка.
— Гляжу, из чего пеленки можно бы вырезать…
— Пеленки! А огонь совсем угасает, и чайник пустой.
— А зачем тебе огонь и горячий чай? Все равно ты бодрее не будешь…
— Тебе бы только одно…
— Да, одно. А тебе… тебе и одного не надо! Прежде чем брать молодую жену, нужно было подумать — справишься ли.
— Я же не сам — люди меня попросили. От злых духов тебя оградить…
— Меня? Люди просили? От каких духов?
Старик не проговорился: дело прошлое, и в свое оправдание можно было сказать самое главное.
— Ты же сидела тогда на камлании! — ответил он. — От духов Мельгайвача оградить.
— Что? Это так было со мной? — Пайпэткэ бросила на пол пыжиковые шкурки. — Люди просили? А людей натравил ты! Это значит, что ты с людьми делаешь, что захочешь?.. Глупая, глупая, глупая… — Она закрыла лицо руками, и из-под ее ладоней на грудь покатились слезы. — Тачана меня наказала, — отняла Пайпэткэ от лица руки, — а я подчинилась ей по привычке.
А если бы подумала лучше — ох, какой у меня слабый ум! — если бы догадалась людей расспросить, то всем вам назло ушла бы в лес, к стойбищу Мельгайвача, встречалась бы с ним. И хоть немного пожила бы в радости. И был бы теперь у меня ребенок…
— Да-а… — проговорил Сайрэ, раздумчиво моргая одним глазом. — С твоим умом что-то не то… Теперь я совсем хорошо вижу, что духи Мельгайвача жили в твоем теле. А знаешь ли ты, чьим ножом Эргэйуо ударил девочку? Ножом Мельгайвача. Поезжай к нему и спроси: менялся ли он с Эргэйуо ножами? Он подтвердит… А знаешь ли ты, почему не согласилась стать женой Эргэйуо? Потому что и в нем и в тебе жили духи, и ты не сама отказала ему. И Мельгайвач не мог взять тебя в жены — не мог же он жениться на своих духах! О, ты о себе только думаешь и ничего не знаешь…
В глазах Пайпэткэ потемнело. Она беспомощно опустилась на шкуры возле мешков.
— …А когда тебя прятали в мой тордох, то спасали детей, — продолжал старик. — И не ошиблись люди: на большом камлании что сказали? Что я был прав…
Если бы с Пайпэткэ случилась одна — вот эта беда, ей бы сейчас стало легче. Когда знаешь, с какой стороны подкралось несчастье, то уж непременно узнаешь, куда бежать. Но вся жизнь Пайпэткэ была словно накрыта черной ровдугой, и от еще более черной шаманской разгадки-путаницы ей стало совсем плохо. Так плохо, что она ничего уж не видела перед собой, ничего не могла услышать.
А как раз в это время донесся звонкий скрип полозьев и хруст снега под копытами бегущих оленей.
Сайрэ тревожно вскочил.
— Ке, встань… Потом… Ке… Гости… шкуры… в мешок… — зашептал он у самой двери.
Но Пайпэткэ так и не встала.
А Мельгайвач уже показался в тордохе.
— Гость? Мельгайвач? — отступая, спросил Сайрэ. — В такой мороз и ко мне?
— Рапыныл? [40] — поздоровался тот, сбивая с кухлянки иней.
— Меченкин [41], - ответил Сайрэ, внимательно разглядывая чукчу. — Я так понимаю — только большая нужда заставила тебя ехать ко мне.
— Очень большая нужда, — подтвердил гость. — Ехал к тебе, чтоб совет получить, чтоб поговорить с глазу на глаз, рот ко рту, уши к ушам, лицом к лицу.
— Что ж! Если приехал — значит, и говорить будем. Садись. — Сайрэ расстелил шкуру. — Ке, — ласково сказал он жене, — гостю с дороги надо бы чаю согреть.
Пайпэткэ встала. Лицо у нее было чужим, почти мертвым, она не взглянула ни на Мельгайвача, ни на мужа — и стала бросать на угли тальник, даже не посмотрев, есть ли в чайнике лед или вода.
— Я готов слушать, — сказал Сайрэ, усаживаясь поодаль от гостя. — Жена моя мешать нам не будет, у нее свои, женские заботы и мысли. — Старик явно давал понять Мельгайвачу, увидевшему шкурки возле мешков, что жена вроде бы готовится стать матерью. Пайпэткэ поняла это и вдруг зло, с ненавистью глянула на старика. Но промолчала.
— Что-то ты, хайче, одиноко стал жить, — проговорил чукча, сделав вид, что ничего не заметил. — Люди укочевали, а ты остался. Разве люди боятся тебя, разве гонят так, как меня?
Сайрэ боязливо поглядывал на огромные руки гостя, которые он положил на колени, растопырив толстые пальцы; кто его знает — зачем он ехал — схватит за глотку, на нарту прыгнет, а Пайпэткэ и с места не сдвинется…
— Я хотел бы дальше послушать тебя, — сказал он, доставая трубку, чтобы скрыть робость. — Пока не пойму, к чему ты разговор клонишь.
— Нет, я хочу сказать, зачем тебе, старику, и твоей молодой жене таскать лед, копать снег, чтобы найти дрова? Жил бы с людьми, они бы все для тебя сделали. Такому шаману, как ты, разве отказать в помощи можно?
"Так, — подумал Сайрэ с облегчением, — ласково подъезжает. Может, начнет унижаться, а потом проситься в друзья? Ему это выгодно…"
Но сказал он другое:
— Когда олень жиреет, его режут, люди его съедают и духи его пожирают.
А тощего старого оленя убивать не будут — годится запрячь. Ни люди, ни духи не захотят есть старое жесткое мясо. Я решил быть тощим оленем.
Ответ этот не понравился Мельгайвачу, и он, улыбаясь, сказал:
— Тощий олень мерзнет и голодает. А жирный потеет и ягель жует. Я предпочел бы ягель жевать. А чем всю жизнь мучиться, лучше волку в пасть броситься.
— Ты не бросился бы. Люди ведь не бросаются, а мучения переносят большие. Таким бог и создал человека… Что еще скажешь, мэй?
Мельгайвач чуть не засмеялся в ответ: "Так это ж люди!.." Нет, у него только загорелись глаза, но он этого не сказал. Однако старик понял его без ошибки. Понял — и сразу нахмурился, начал медленно доставать из кармана кисет.
Чукча перестал улыбаться. "Тут, кажется, дело сложней, — соображал он, следя за тем, как неторопливо и деловито старик юкагир набивает пальцем табак. — Может, он проповедует бедность?.. Он и сам живет не богато. Если все это так, то опасность большая. Люди считают его своим, а он чует силу — и ломится, и ничего не боится…"
Ниже холма оглушительно треснул лед. Озеро будто раскололось до самого дна. Мельгайвач вздрогнул. Но испуга его никто не заметил — и он вздохнул, тоже достал трубку, только красивую, с медными кольцами, потянулся за горящим прутиком к очагу.
Молчание длилось: старик курил, разглядывая одним глазом разорванный, незашитый плек [42], — Сайрэ как будто давал шаману-чукче время хорошенько подумать о своем невысказанном ответе. И Мельгайвач думал. Он видел жилье своего инакомыслящего врага — и на душе его было тяжко, тоскливо. Тордох сплошь обледенел изнутри, вокруг дымового отверстия, будто клыки моржа, висели сосульки; то место, где ставили полог и спали, было похоже на лежбище старого, безразличного к жизни зверя. Богатый чукча с горькой улыбкой посмотрел и на мешки, которыми были заставлены углы тордоха. Ему в голову вдруг пришла мысль: какая бы получилась гора из мешков, если бы он снял шкуры со всех оленей своего стада, и как бы выглядела она рядом с этим несчастным богатством Сайрэ… И только сменилась горькая улыбка самодовольной, как глаза его расширились от удивления, вытаращились. "Да откуда ж у него взялось столько мешков? И чем набиты они?.." Мельгайвач сразу вспомнил старую жену косого шамана, вспомнил тордох, в который он заходил и в те времена, и позже — вот этот самый тордох. Все же здесь было не так: не видел он этих мешков, не видел этих ящиков с черными штемпелями!.. И немедленно взгляд его смело остановился на лице Пайпэткэ. До сих пор он сдерживался, не хотел глядеть на нее, чтобы она не отвлекала его мысли от главного, от разговора с Сайрэ. Нет, лицо у нее не стало рябым, как у казака в Верхнеколымске. которого он пожалел когда-то, нет — ноги и руки целы, только глаза успокоились и не мечутся.
"Так это ж он на мне, на моем несчастье все заработал!.. — Мельгайвач чуть не стукнул себя по лбу. — И мешки набил, и молодую жену-красавицу арканом поймал… Так как же теперь понимать его рассуждения? Значит, в словах о тощем олене — ложь? Или он так говорит по привычке, не замечая, что поступает наоборот? А может, он решил все-таки разбогатеть?.."
Но Мельгайвач не стал искать ответа на эти вопросы. Он почувствовал облегчение, приятное, предвещающее добрый конец облегчение.
— Да, ты спросил, Сайрэ, что я еще хотел бы сказать? — заговорил он, однако, тихим, заунывным голосом — будто в душе у него была не радость, а смертная печаль, которую он до сих пор скрывал или которую только сейчас до конца осмыслил. — Сижу вот — припоминаю, с чем ехал к тебе. Знаешь, апай, — если ударить камнем по куску льда, то лед раздробится на части и обратно его не соберешь. Ты большую правду сказал — и мысли мои мелкими стали… чего уж тут говорить: не по-божьему я живу, хоронить меня будут без почестей. А как смыть грехи? Вот ты подскажи, апай, как это сделать.
