Эдуард Лимонов - Дневник неудачника, или Секретная тетрадь
Они этого очень не любят, я знаю с детства. Помню, как сосед Митька, выскочив на крыльцо своего дома, выпалил по толпе, пришедшей с кольями и топорами убивать Митьку. Как они заорали и бросились бежать, а ведь он сделал только один залп. Жил я тогда не в Сицилии, но на Украине.
Стою у окна, руки в карманы, и говорю себе: «Что? Противно? Пусто? А на хуя мастурбировал? Знаешь с детства — нехорошо это, еще мама говорила. Да и стыдно, девок вокруг полно, все время звонят по телефону, а ты мастурбируешь — а?»
— Да не те девки все, не такие, как хочется, пламени от них не исходит, ебу их, а удовольствия большого нет, — сам же себе и отвечаю. — Не попадается все с пламенем никак, ну вот и согрешил, в воображении об ангеле-девочке, нежном и злом, ушел.
— Ну ладно, хуй с тобой, — иди поспи, потом поешь получше, стаканчик джина выпей и пойди походи по улицам, в лица позаглядывай, авось того ангела жуткого для чресел своих найдешь — перепугаешься, остолбенеешь.
Желтые такси. Разлинованный, разнумерованный город. Восемьдесят третья улица, восемьдесят четвертая, восемьдесят пятая… Или если вниз — восемьдесят вторая, восемьдесят первая… Или если к Весту считать — Вторая авеню, Третья авеню…
Поразительный мальчик с мамой, высокомерная высокомечтающая модель с портфолио из жирного лакированного автомобиля. «Сука!» — зло бросил ей вслед по-русски, не удержался, мелкая месть, старые счеты, идущие от модели экс-жены.
Оглянулась с удивлением. — Что говорит?
Улыбнулся со всем возможным нахальством.
Улыбнулась в ответ, подумала: «Значит, имеет право на эту интонацию», — художник, актер? Хуй его знает, может, какая знаменитость — на всякий случай решила улыбнуться. Ушла. Светлый безоблачный лобик, презрительное нахальство и знание этих жалких канючащих мужчин — «все меня хотят». Ох кошка, если б я в тебя влюбился, хватила бы ты у меня горя, я бы тебя не сигареткой прижег, уж я нашел бы для тебя боль. Завернул в бар и выпил «блэк вельвет» — пиво Гинесс с шампанским, как покойный маленький ирландец-поэт Джордж Риви научил.
А ноги у сучки из-под шубки вылезли дерзкие, длинные, нахальные, когда ее из машины «папаша» за ручку выводил. С каким бы удовольствием она «папашу» по яйцам бы этой ножкой двинула.
Для сердца, наверное, имеет негодяя вроде меня. Итальянца, может, меньше ее ростом.
Встали поздно. Позавтракали на кухне — холодный ростбиф, чай, яблочный пирог. Друг против друга — по обе стороны маленького стола. Поговорили обо всем понемногу. И о статье в «Вилледж войс» об общей асексуальности. Но не мы, не я — каждый подумал.
За окном голубели богатые после пурги небеса. А потом он поймал себя на том, что ждет, чтобы она ушла. Остаться одному, погрузиться в книги и газеты, писать, или пойти побродить по зимнему солнцу — рассматривать женщин, витрины… Но она не уходила. От все возрастающей ненависти к ней он опять выебал ее. Она ушла счастливая.
Пойти к морю. Сесть, потеребить мокрый канат или веревку. Поесть рыбы, выпить водки, глупо задуматься на полчаса. Во время этого состояния глядеть в море, забыв о том, кто ты — фашист, коммунист или того хуже. Вспомнить какую-то Веру, нет, ту порочную девочку Марину, которая была в тебя влюблена в коктебельских горах…
Очнуться, заскучать у моря и уйти в город, где мечутся люди, посягая на любовь и внимание ближних. Уйти и кого-то осеменить во время совершенно ненужного полового акта на абсолютно заебанных простынях. Пусть живот пухнет. Ненужный младенец растет.
Траля-ля! Траля-ля!
Так и хочется загалопировать куда-нибудь в лес с поляны, в ряду таких же хорошеньких, маленьких, завитых, в белых чулочках пажей — вслед за маленькой обольстительной принцессой, улыбающейся сквозь шиповные кусты.
Загалопировать. Попробуй. Ведь тебе тридцать четыре года. Принцесса вызовет полицию, приедут санитары — объясняй тогда, объясняй, что ты паж. И куда делись другие пажи.
Это было в Централ-Парке, где я облюбовал одну девочку.
Мой старый друг позвонил мне и позвал в музей, посмотреть выставку Арпа. Но мне было тошно идти в музей, в его порядок и тишину. Я предложил другу ближе к вечеру пойти позаглядывать в мусор, и он согласился сделать это взамен музея.
Через два часа мы пошли по улицам, погружая взоры в заманчивые пакеты (с брюками? с туфлями? с рубашками? с золотом?), заманчиво отдувающиеся черные мешки — разглядывающие, вовлеченные, принюхивающиеся, — ожидающие охотники за случайностью. Куда интереснее Арпа.
Я иногда хорошо отношусь к полиции. Они нас от нас самих — одиноких и отчаявшихся, охраняют. Чтоб друг друга не перебили. А в революцию их дело в сторону уйти. Не вмешивайтесь — усатые ребята — не ваше дело, не вам это остановить. Тут перемена идет. Растворитесь в народе. А то растопчут. Растопчем. Хотите — примите участие. Наша революция зовет вас тоже. Она и богатых зовет. Она не людей против — она цивилизации этой против.
Нас научили этим походкам фильмы и фотографии. Мы взяли эти лица из фильмов и фотографий. Мы расположили свои мышцы в точности по их стандартам. Мы называем детей именами автомобилей и шахт. Кто-то однажды заносит в дом книгу — заезжий ли бизнесмен, монахиня ли, и она переворачивает всю жизнь. Или журнал даже, газету, не книгу, где случайная заметка бьет по глазам электрической плетью — и потом вся жизнь идет к черту, в яму, вон…
Я хочу написать книгу. Это очень нехорошая неуютная книга, в которой бензин плавает в океане, ветер гремит железом, крысы бегают по комнатам и даже по потолкам, а тараканов нет только потому, что их пожрали крысы.
Стада летучих гадких дурнопахнущих полузверей, полунасекомых закрыли солнце, деревья черны и потеряли листву, обледенение медленно движется с севера на юг, кое-где земля уже трескается и поглощает дома, людей остается все меньше, планета принимает осиротелый вид.
Это будет карманного типа книга. Шрифт в ней будет необыкновенно большой и разборчивый. Ведь у людей в наше время неуклонно слабеет зрение. Кроме того, если вы путешествуете по умирающей земле, то нужен же вам путеводитель.
Дела плохие. Ведь никогда уже на кареглазых животных не прибудут из Азии новые свежие толпы, там никого нет, и последние низкорослые ойраты и орочоны задумчиво смазывают свои мотоциклы в безумных потрескавшихся горах.
Гоголь и я, обнявшись, веселые и счастливые, на нашей Украине, под Полтавой — едим вишни и беседуем. Может, и вареники. Беседуем. Сон у меня был — я и Гоголь. Костюмы белые, может, не Украина — Италия, Рим. Ветки вокруг. Жара, знаете…
Соотечественники
Льва Николаевича Толстого, живи он сейчас, я ударил бы поленом по голове за кухонный морализм, беспримерное ханжество, за то, что не написал он в своих великих произведениях, как переебал изрядное количество крестьянских девушек в своих владениях.
Александр Исаевич Солженицын, мой дважды соотечественник заслуживает, чтоб его утопили в параше. За что, спросите? За отсутствие блеска, за тоскливую серость его героев, за солдафонско-русофильско-зековские фуфайки, в которые он их нарядил (и одел бы весь русский народ — дай ему волю) — за мысли одного измерения, какими он их наделил, за всю его рязанско-учительскую постную картину мира без веселья. За все это в парашу его, в парашу!
Руммейт мой — еврейский мальчик сейчас со мной не живет — у мамы живет — зашел в его комнату — вижу журнал «Club» — взял — рассматриваю.
Нина пизду пальчиками раздвигает — выпячивает, и Мирэль, развалясь в кресле, пиздой в меня дышит, все нежные девочки, снабженные аппаратурой в виде чулочков, поясочков, широких кроватей или роскошных соф, — призывно лежат, стоят или даже висят, порой мастурбируя в тревожном ожидании хуя. «Такую золотистую пизду я вряд ли где найду», — подумывает «мужчина» — замученный бизнесмен или служащий банка, с тоской поглядывая на картинку — такую золотистую пизду.
Мечта! Греза! Нежная, но огнедышащая пизда, белые слабые плечики — чтоб обидеть, согнуть хотелось, тонкие длинные ноги… Тьфу, еб твою мать — буржуазное общество! Мимо журнального киоска спокойно не пройдешь — полсотни пёзд со стенда в тебя выстреливают.
Ранят, тревожат…
Продай и ты, если можешь, — свои половые органы.
Старики при закатном солнышке — в доме напротив греют спины в креслах. Смотрел-смотрел, и вдруг: «Не хочу! Не хочу! Не хочу!» — взревел. И эти белые чехлы на креслах — как начало конца, тренировка в саван. Fuck you! Кофе, марихуана, гашиш, алкоголь, кокаин, героин — да что угодно, но вздернуться криво и дико, как сумасшедший в петле. Или расслабиться, как куску мяса, растечься, развалиться, загнить, но не быть нормальным, этим спокойным ковыль-ковыль к смерти.
