Рубен Гальего - Я сижу на берегу
– В твоем деле масса замечаний: пропуски уроков, грубость старшим. Вот, например, объясни мне, откуда у тебя последнее замечание?
– Последних должно быть два. По литературе и математике.
– За что?
– За Достоевского. Я назвал Достоевского идиотом.
– А по математике за что?
– Я же сказал, два замечания. По математике тоже за Достоевского.
– Но по математике у тебя нет замечания.
– Одно из двух: или она еще не записала замечание, или Достоевский на самом деле не очень умный человек.
– Я не вижу связи.
– Все просто. Достоевский утверждал, что в рулетку можно выиграть, если ставить понемногу, а математика утверждает, что выиграть в рулетку невозможно. Даже формула есть для точного подсчета вероятности.
– Ничего страшного. Достоевский ошибался.
– Да это понятно, что ошибался. – Миша встряхивает головой, отбрасывая прядь волос со лба. – Дело не в этом. Ошибался он потому, что был глуп. Зачем мне читать книги глупого человека?
– Достоевский не глупый человек и гениальный писатель.
– Мы можем поспорить?
– Нет. Ты и так отнимаешь слишком много моего времени.
Миша молчит. Серега мрачно сжимает и разжимает в кулаке эспандер. Тетя Клава тоже молчит. Тетя Клава стоит, прислонившись к стене, и почти спит. Очевидно, у тети Клавы нет собственного мнения о Достоевском.
– Почему ты молчишь?
– Не хочу отнимать у вас время.
– Но признаваться все равно придется.
– Я знаю.
– Тогда рассказывай.
– Крокодильи яйца я не знаю, где можно купить. И страусиные тоже. Хотя говорят, что из страусиных яиц можно большие яичницы жарить.
– Хватит.
– Хватит так хватит. Хотя я вас тоже не понимаю. Сначала: говори, потом: хватит.
– Перестань изображать из себя клоуна. Будешь признаваться?
– В чем?
– В организации беспорядков.
– Так я уже признался. Вызывайте милицию, сажайте меня в тюрьму.
– С тобой невозможно разговаривать по–хорошему. У меня кончается терпение. Ты нарушал режим дня?
– Нет.
– Подожди, ты же сам только что сказал, что был организатором.
– Организатором чего?
– Вот это я и хочу от тебя услышать.
Голос завуча уже дрожит. Еще немного, и она закричит на Мишу. Миша не замечает этого, Миша думает.
– Так. Давайте по порядку. Сначала договоримся о системе аксиом, потом на основании этих аксиом выведем суждения. Хорошо?
– Нет, не хорошо. Я не хочу больше ничего слышать ни об аксиомах, ни о крокодильих яйцах.
– А о чем вы хотите слышать? И потом, если я начну просто повторять то, что вам хочется слышать, я могу неизвестно чего на себя наговорить.
– Что происходило в тот вечер?
– Футбол.
– А после футбола?
– Ничего.
– Значит, ты утверждаешь, что сразу после футбола пошел спать?
– Нет. Я этого не утверждаю.
– Вот видишь, тогда расскажи все, что помнишь.
– Я не смотрел футбол, а пошел спать до футбола.
– Я тебе не верю.
– Я так и знал. Мне никто не верит. Серега не верит, тетя Клава не верит, теперь еще вы не верите. Спросите тетю Клаву, она меня в тот вечер спать укладывала.
– А Федя?
– При чем тут Федя? Федю я заранее спать отправил. Нет, вы спросите тетю Клаву.
– Клавдия Никаноровна.
Тетя Клава спит. Тетя Клава спит стоя. Глаза ее закрыты, руки сложены на груди.
– Клавдия Никаноровна, – завуч вынуждена почти кричать.
– Что?
Тетя Клава медленно просыпается.
– Миша утверждает, что вы его уложили спать. Это правда?
– Уложила. Уложила я его, он еще, сволочь, горшок попросил. Я принесла.
– Но вы же утверждали, что он нарушал режим дня и организовывал беспорядки в ваше дежурство?
– Нарушал! Конечно нарушал.
Тетя Клава уже совсем проснулась, и голос ее набирает обороты.
– Он всегда нарушает, он у них главный. Уж на что Сергей бандит, а Миша в сто раз его хуже. Вы его плохо знаете. Он у них главный. Он всегда нарушает.
– Мне надо сказать. – Миша говорит уже почти еле слышно. Миша устал.
– Хватит, ты уже достаточно наговорился сегодня. Я вызываю директора и выношу вопрос на педагогический совет школы.
– Что мне инкриминируется?
– Ишь ты как заговорил, когда тебя прижали! – Завуч почти довольна. – На педагогическом совете и расскажешь.
– О чем?
– Сам знаешь о чем. Ты же признался.
– В чем? – Миша говорит без интонаций. Миша не смотрит в глаза завуча. Он нервничает. Нервничает Миша редко.
– Ты сам признался в организации беспорядков.
– Когда?
– Только что. Когда сказал, что водки не было, а беспорядки были.
– Нам придется договориться об аксиоматике. Позовите учителя физики.
– Может, математики?
– Можно и математики, но у меня с этой учительницей отношения не сложились. На педагогическом совете все равно будет учитель физики. Вы ничего не теряете, позовите физика, пожалуйста. Или позвольте определить аксиомы самостоятельно.
– Хорошо. У тебя две минуты.
– Все, что говорит сотрудник детского дома, – правда. Тетя Клава – сотрудник детского дома. Тетя Клава видела беспорядки и нарушение режима. Я не видел. Если я не видел явления – это не значит, что оно не существует. Тетя Клава утверждает, что я являюсь организатором беспорядков, значит, так оно и есть. Мы же не можем менять аксиомы в процессе рассуждения?
Миша смотрит на завуча. Миша ждет ответа. Завуч показывает Мише на настенные часы.
– Тогда я продолжаю. Исходя из первой аксиомы, гласящей, что сотрудник школы всегда прав, делаем единственно возможный вывод. Беспорядки были, и я их организовывал. Но признаться в этом я не могу, так как я в этот момент спал. Какие именно были беспорядки и как именно я их организовывал, и придется выяснять у свидетеля обвинения. Сейчас или на педагогическом совете – не имеет значения. Я спал, и имел право спать. Тетя Клава находилась на дежурстве и, соответственно, не спала. Вполне допускаю, что она видела больше, чем я.
– Видели, видели? – Все время, пока Миша говорит, тетя Клава нервно переступает с ноги на ногу. Она еле сдерживается, чтобы не закричать. При упоминании своего имени, тетя Клава не выдерживает. Она быстро подходит к Мише. Говорит тетя Клава не с Мишей и даже не с завучем. Она бросает слова в воздух поверх Мишиной головы. – Видели, что эта скотина делает? И так всегда. Ты ему слово – он тебе двадцать. Бруной называет. И все с улыбочкой, с подковыркой. Бес в нем. Я давно по–дозревала, а сейчас уверена. В нем бес сидит. Ну и спал, ну и что? Он и во сне может, он все может.
– Диалектический материализм отрицает наличие… – начинает Миша.
– Хватит! – завуч встает, быстро складывает папки в стопку. Так же быстро отходит от стола к сейфу с папками в руках, отпирает сейф, почти бросает в него папки. Когда она запирает сейф с папками на ключ, слышно, как гремит ключ в замочной скважине.
Завуч отходит от сейфа. Кажется, что прическа ее уже не так аккуратна, как раньше, очки сидят не так уверенно и точно.
– С меня хватит, – говорит завуч почти спокойно. – Все свободны.
– Можно сказать? – Миша говорит тихо, но уверенно и почти зло. Он знает, что победил.
– Нет.
– Это очень важно.
– Я же сказала– нет.
Миша пожимает плечами. Вернее, он чуть приподнимает левое плечо. Потом очень тихо говорит:
– Она в прокуратуру пойдет.
– Да, – радостно и быстро вставляет тетя Клава, – я к прокурору пойду. Я везде пойду. Я писать буду, в Москву писать буду. У меня заявление есть.
Тетя Клава расстегивает верхние пуговицы когда–то белого халата. Ничуть не смущаясь, вынимает из необъятного бюстгальтера пачку очень мятых листков бумаги.
Завуч смотрит на тетю Клаву, смотрит странно. Кажется, что она вот–вот засмеется.
– Что ж. Давайте заявление.
Читает завуч быстро. По выражению ее лица трудно понять, что именно написано в заявлении.
– Это вы писали?
– Я, – говорит довольная тетя Клава.
Завуч улыбается. Улыбается завуч не так широко, как обычно улыбается Серега. Улыбка завуча больше похожа на улыбку Миши. Когда завуч улыбается, всем становится не до смеха. Все в детдоме знают, что улыбается она редко, улыбается завуч только в крайнем случае.
– Чудесно. «Диверсия, саботаж, предварительный сговор». Замечательно! Так. Все свободны, а с Клавдией Никаноровной мы продолжим.
Серега подъезжает к Мише, берется за веревочку Мишиной тележки. Он вывозит Мишу из директорского кабинета, вывозит быстро. Серега старается выйти как можно быстрее, закрывает за собой дверь.
Обитая черной кожей дверь закрывается с мягким стуком. Серега смеется. Смеется Серега в полный голос, смеется до слез. Его широкие плечи мелко трясутся: «Миша… Миша… ты даешь!.. ну, ты даешь».
