Захар Прилепин - Ботинки, полные горячей водки
Не в силах вымолвить и слова, я кривил лицо и жевал губы.
– Тебе плохо? – спросила она, сама путаясь в слогах и буквах, и горячей рукой погладила меня по голове.
– Так где ж мы, девушки, ночуем? – еще раз громко спросил братик. Хозяин дома явно не пустил бы нас такой компанией к себе на лежанки.
– А пойдемте к нам? – предложила стоявшая рядом со мной. Горячая рука так и лежала у меня на голове, и я боролся с желанием укусить ее.
– Ты что? – откликнулась вторая, высвободившись на мгновение от Рубчика, который уже целовал ее в губы, придерживая за волосы на затылке. – Ты что? Там же вахта! Их не пустят!
– Какая вахта! – засмеялся братик. – Нет такой вахты, что мы не в силах отстоять.
Прихватив остатки самогона, пожелав хозяину спокойной ночи, мы пошли в сторону общаги. Несколько местных собак пристроились нам вслед. Тихо переступали лапами в некотором отдалении.
Девушки все ругались:
– Их не пустят! Не пустят!
Оставившая Рубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.
Рубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Рубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.
– А окна есть у вас? – спросил братик.
– На первом этаже решетки. А мы на третьем вообще.
– А давайте им сбросим женскую одежду, – вдруг предложила моя спутница громко и радостно – так что собаки позади нас вздрогули и чуть сдали назад. – Сбросим, и они пройдут как студентки! А?
Идея показалась разумной.
Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Рубчика к стене.
Вскоре окно загорелось, раскрылось и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.
– Рубчик, твою мать, трезвей уже! – ругался братик.
В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал товарищу в лоб. Рубчик поскуливал и плевался иногда длинной слюной.
«Бешенство, – был уверен я. – Бешенство началось…»
Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти не заметно.
– Пойдем, поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, – предложил братик. – Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.
Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.
На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.
– Наглец! – высоким голосом воскликнул братик, тем самым вернув оставленного спутника из временного небытия.
Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках, и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.
Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.
– Поганая ты погань! – кричала она. – Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!
Нам пришлось уйти.
– Мать моя, как они ходят в юбках, – ругался братик. – Яйца сводит от холода.
– Это ж у тебя яйца, – предположил я. – А у них нет.
Рубчик по-прежнему стоял у стены.
– Что там? – спросили сверху у нас девичьи голоса.
– Сказали, что у вас не бывает бородатых студенток, – отозвался братик, озираясь по сторонам.
– Слушай, – сказал он мне. – Я вроде лесенку видел тут неподалеку. Пойдем-ка.
Лесенка действительно была обнаружена и бережно доставлена под вожделенные окна. Но хватило ее только до второго, или чуть выше, этажа.
Братик двинулся вверх первым, я держал готовую рассыпаться лестницу. На последней ступеньке он встал и воздел руки.
Приветливые наши подруги сбросили ему две, скрученных в жгуты, тряпки, братик вцепился в них и, подтягиваемый вверх, скребя ногами по стене, ввалился-таки в окно.
Засунув самогонный пузырь за пазуху, я привел под лестницу Рубчика. Трижды повторил ему, каким образом он попадет в теплую общагу, к своей страстной красотке, объевшейся собачатины.
– Понял? – еще раз спросил я.
– Понял, – эхом повторил Рубчик. Потом раскрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он все-таки протрезвел.
Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.
– Рубчик! – позвал братик в окно, – Рубило!
– Иду, – сипло отозвался Рубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты, и наконец достиг человеческого слуха.
Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.
Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.
Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.
Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.
«Делить нас», – догадался я.
Мы снова выглянули в окно, Рубчик уже был на третьей ступеньке.
Когда я посмотрел вниз, затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.
– Слушай, – отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно. – Я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.
Братик по-собачьи склонив голову всмотрелся в меня.
– В Корее ты бы ушел в монастырь, – сказал он.
– Не могу и все, – повторил я.
– Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?
Мне нечего ему было сказать, нечего…
Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.
Рубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину, в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.
Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.
Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.
Кто-то присел на мою кровать, потрогал щеки.
Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев – и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного, бледного, мужского лица.
Рука исчезла – и я остался один.
– А черт бы с ними! – весело сказал братик.
Всю ночь мне снилось, что я плыву, и мачты скрипели неустанно.
Ранним утром мы проснулись вместе с братиком, одновременно. Он выполз из-под чьих-то ног и возле кровати с трудом нашел свое нижнее белье среди разнообразного чужого. Еще и приценился – держа в левой одни трусы, а в правой другие.
– Вот эти, вроде, мои, – решил, угадав по красным и буйным цветам собственную вещь.
Мы выглянули в окно. Рубчик по-прежнему находился в снегу. Возле него сидело и лежало несколько собак.
С ловкостью необыкновенной мы спустились вниз, собаки нехотя оставили тело Рубчика и встали, нюхая воздух, неподалеку.
Я ожидал увидеть обглоданное лицо, но Рубчик был чист, ясен, розов.
Братик присел рядом.
– Рубчик! – позвал он.
Друг его открыл глаза – прозрачные, как у ребенка, даже небо в них отразилось светлым краешком.
– Ты живой? – спросил братик.
– Живой, – ответил Рубчик светлым голосом.
– Пойдем?
– Ну, пойдем, – согласился Рубчик.
Он поднялся и отряхнул налипший снежок.
– Мальчики, доброе утро! – сказал нам голос сверху, и добавил, чуть снизив тон, как-то иначе, в новой тональности. – Валенька, привет!
– Ой! Ангелы! – выдохнул Рубчик, подняв светлые глаза.
Кареглазая, та, что гладила меня по голове, бросила нам три леденца.
– Вот вам! – сказала она весело, кидая конфеты одну за другой.
Все три поймал братик.
Мы стояли с Рубчиком задрав головы, с опущенными руками.
– Я там не был? – в слабой надежде спросил у меня Рубчик, кивнув на окно.
– Нет, никогда, – ответил я обреченно, словно речь шла о седьмом небе.
Медленно, на похмельных мышцах, мы пошли к автобусной остановке: пришла пора возвращаться домой.
– Как же так случилось, – светло печалился Рубчик. – Отчего же я не смог подняться по лестнице…
– Не жрал бы собачатину, все было бы нормально, – укорил его я.
– Дурак, что ли, – ответил Рубчик равнодушно. – Какая к черту собачатина… Обычная свинина. Я у местной поварихи купил за две цены.
Ехали в свой город, касаясь лбами неизбежно грязных стекол весенних перефирийных маршруток, смотрелись в русские просторы. Никто не печалился, напротив, каждый улыбался себе: один настигнувшей его, щедрой на вкус и запах, нежности, второй – чувству теплого, последнего в этом году, снега у виска, а третий – неведомо чему.
