Тьерри Коэн - Я выбрал бы жизнь
— Нет, мы подождем, пока ты уснешь, а когда проснешься, будем уже здесь.
— Обещаешь?
— Обещаю, — сказал Жереми и сжал руку в кулак.
Симон вопросительно взглянул на него.
— Смотри! Вот как делают настоящие друзья, когда клянутся в верности.
Он взял ручонку Симона, сжал пальцы и стукнул кулаком о его кулачок.
Симон улыбнулся. Тома придвинулся ближе и повторил жест. Они понимающе переглянулись.
— Мы теперь друзья, папа? — спросил Симон.
— Да, и даже больше чем друзья.
Жереми почувствовал, как в груди разлилось благодатное тепло. То была сила незримых уз, накрепко связавших его с сыновьями, соединивших, за гранью фактов и слов, их судьбы. Он нужен детям, чтобы они выросли. Они хотели найти свое место в душе отца, в его сердце. И Жереми знал, что теперь его жизнь не сводится только к отношениям с Викторией. У него есть семья. И он за нее в ответе.
Он рвал и метал при мысли, что не может быть уверен, будет ли нести эту ответственность в последующие дни, месяцы, годы.
Через несколько минут Симон уснул. Тома и Жереми еще посидели подле него на кровати. Потом глаза Тома закрылись, и он лег рядом с братом, сморенный сном после пережитых волнений. Жереми сидел и смотрел на них, спящих, безмятежных, неразлучных.
«Они мои. Это мои сыновья, и я их люблю. Но о какой любви речь? Помнится, я слышал как-то одного хасида, он говорил, что у человека есть три шанса возмужать. Сначала с помощью любви родителей. Если это ему не удается, жена дарит ему второй шанс расстаться с легкомыслием, эгоизмом, незрелостью. Если и тут неудача, то его последним шансом становятся дети. После этого… все, конец. Что же я сделал с моими тремя шансами? Что я сделал с любовью, которую мне дарили? Я неблагодарный сын, недостойный муж и плохой отец. Если мне не удастся что-то сделать сейчас, я пропал. Мне светит доживать свои дни в одиночестве, и мои близкие будут меня ненавидеть. И вот тогда я буду лелеять свою амнезию, которая позволит мне не думать обо всем, что я погубил. Надо действовать, стать тем, кем я был всегда, собой сегодняшним».
Зазвонил телефон. Жереми поспешно схватил трубку. Он покосился на детей — они по-прежнему крепко спали.
— Алло! Тома?
— Это Жереми.
— Что случилось? Почему у тебя такой голос? — встревожилась Виктория.
— Я говорю тихо, чтобы не разбудить детей.
— Вы дома?
— Нет, в больнице. Врач сказал, что Симон останется на ночь здесь, а Тома уснул.
— Ты же сказал мне, что ничего страшного! — испуганно перебила его Виктория.
Жереми пересказал ей разговор с врачом, и она успокоилась.
— Я хотела бы с ними поговорить, — сказала она.
— Знаешь, я по тебе скучаю.
— Да?
Ее ирония, за которой крылась боль, неприятно кольнула Жереми.
— Виктория, мне надо с тобой поговорить.
— Сейчас не время, Жереми.
Он поколебался. Она не поверит ему, как Пьер.
— Мне надо тебе сказать… у меня опять амнезия.
Она раздраженно выдохнула:
— Прошу тебя, Жереми!
— Да, я знаю, Пьер тоже послал меня подальше, когда я ему об этом сказал. Но у меня правда новый приступ. Кажется это уже третий. Я понял, что произошло между нами, со слов Пьера и из письма, которое нашел в столе. Меня тревожит не столько приступ амнезии, сколько то, что я узнаю о своем поведении. Во мне как будто живут два человека. Один — негодяй, который не заботится о жене и детях, не хочет видеть родителей, думает только о себе и своих удовольствиях… и другой, полная ему противоположность. Но этот другой появляется только тогда, когда первый теряет память.
— Это все, до чего ты додумался, Жереми? Да, в тебе действительно два человека. Тот, которого я знала раньше, и другой, которого узнала недавно.
— Ты должна мне верить, Виктория! Прошу тебя! Я схожу с ума!
— Меня ты уже свел с ума. Я слишком часто верила твоим россказням.
— Я болен, понимаешь? Болен!
Жереми сорвался бы на крик, если бы не боялся разбудить детей.
— Не сомневаюсь, Жереми. Ты болен.
— Ты не хочешь меня слушать. И это все, что осталось от нашей любви?
— Не взывай к чувствам, Жереми. Я поняла одно: чтобы не свихнуться, мне лучше держаться от тебя подальше. Дети уже потеряли отца. Я хочу, чтобы у них осталась мать в здравом рассудке.
Голос ее стал суровым. Жереми, однако, чувствовал, что она борется с сомнением.
— Невероятно! Как мы могли дойти до такого? — простонал он. — Даже Тома понял, что я сегодня другой.
— Тома нужен отец. А я не уверена, что мне еще нужен муж.
— Ты мой последний шанс.
— Нет, — устало ответила она. — Я не хочу говорить об этом сейчас! Не по телефону! Не после всего, что произошло!
— Завтра будет поздно.
— Весь вопрос в том, не поздно ли уже. Скажи Тома, чтобы позвонил мне, когда проснется. До свидания, Жереми.
Жереми поцеловал Симона. Взял Тома на руки и направился к двери. В последний раз он держал на руках Тома грудным младенцем и сейчас испытал то же отрадное чувство обладания с примесью гордости и теплоты.
Тома открыл глаза, поднял голову и, моргая тяжелыми веками, посмотрел на отца. Тот поцеловал его в лоб:
— Мы едем домой.
Тома тотчас снова уснул.
Когда он вышел на улицу, ветерок ласково погладил его по лицу. Но прелесть майского вечера его не трогала.
Он подозвал такси.
Войдя в квартиру, Жереми уложил Тома в его кроватку. Он был лихорадочно возбужден. В такси его подстегивала одна мысль. Он не знал, верная ли она, но хотел попытать счастья.
В кабинете он быстро отыскал чековую книжку и бумажник, взял ключи и вышел. Он направился вверх по улице, туда, где светилась вывеска «Фото-видео». Когда он увидел ее из такси, его и осенило. Он вошел и направился к видеокамерам.
— Я могу вам помочь? — спросил продавец.
— Я хотел бы купить видеокамеру.
— Вам нужна определенная модель?
— Я возьму вот эту, — сказал он, указывая пальцем на аппарат. — Просто объясните мне, как она работает.
Тома спал беспробудным сном. Жереми позвонил в больницу, и сестра ответила ему, что и Симон спокойно спит. Потом он принялся устанавливать и настраивать видеокамеру. Это заняло время, и его одолела усталость.
Он сел в кресло. На экране видеомагнитофона появилось его лицо. Убедившись, что оно в кадре, он нажал на кнопку записи и начал:
— Виктория, эта кассета для тебя. Она, может быть, станет решением наших проблем. Я надеюсь на это от всего сердца. Я так боюсь потерять вас, всех троих.
Я хотел бы сначала рассказать всю историю так, как пережил ее я.
Я пытался покончить с собой восьмого мая две тысячи первого года. В день моего двадцатилетия. Из любви к тебе. Сегодня я нахожу этот жест глупым, хотя, как ни парадоксально, именно он привел тебя ко мне.
Восьмого мая две тысячи второго года, когда я открыл глаза, ты была рядом со мной. Чудесный сюрприз! Мне казалось, что я проснулся сразу после попытки самоубийства. Это было потрясение. Целый год жизни улетучился у меня из памяти. Такой важный год!
Вечером мы поехали в больницу. Когда ты ушла и я остался один в палате, меня сморила усталость. Тело отяжелело. Я думал, что засыпаю, но нет. Это была не усталость, а что-то другое. Я не мог шевельнуться, стало трудно дышать. А рядом со мной… Тебе нелегко будет мне поверить, но… там был человек, и он молился. Старик с седой бородой. Я испугался, очень испугался. Он казался таким нереальным и в то же время таким настоящим. Он читал кадиш, молитву об усопших, с силой и отчаянием.
Вспомнив старика, Жереми сбился и замолчал. Он знал, что очень скоро вновь переживет эту сцену, и мысль эта его пугала. Он отогнал ее и продолжал:
— Когда я снова проснулся, было восьмое мая две тысячи четвертого. Два года улетучились! Рядом со мной был ребенок, и я не знал, кто это. Можешь представить себе мое изумление, мое смятение? Я и надеяться не мог найти логичное объяснение моей больной головой. Моя мать говорила, что добрая стряпня не получается в худой кастрюле. Моя мать…
Он печально улыбнулся.
— До чего ужасно узнать, как сильно я обидел своих родителей! Я их бесконечно люблю. Конечно, моя попытка самоубийства не была доказательством любви, это правда. Но мое поведение после этого глупого поступка — вот что самое невероятное. Я был так жесток! Когда я увидел маму, то понял, что она несчастна по моей вине… А папа, он даже не пришел, он не хотел меня видеть… Я думал, что, осознав все это, сумею искупить свою вину, изменюсь, вновь завоюю их любовь.
Голос его сорвался. Он глубоко вздохнул и продолжал:
— Вечером я лег и открыл маленькую Псалтирь, которую ты мне подарила. Признаюсь, я не понимал, почему должен радоваться этому подарку. Меня никогда не привлекала религия. Ты была в кухне. Чтение некоторых псалмов ошеломило меня. Даже более того. Они меня взбаламутили и вызвали дурноту, которую я не мог превозмочь. Снова у меня возникло это чувство, будто я соскальзываю в пропасть. И опять я услышал голос, читавший молитву, тихо, но с большой силой. Опять он, старик, истово молился, закрыв глаза, сопровождая каждое слово движением руки. Как он вошел? Я хотел позвать тебя, но не мог. Я запаниковал, понимая, что сейчас усну и оставлю тебя одну с этим безумным стариком.
