Елена Катишонок - Свет в окне
– Что ж, думаю, Лара не сказала ничего, ведь сегодня сороковой день, – заговорила мать, входя первой.
– Это я тебе напомнил, – огрызнулся отец, и Лариса испугалась, что вот-вот разгорится привычная перепалка.
– Мои родители, – только собралась представить она, как отец решительно вышел вперед и направился прямо к Тоне:
– Павел, – наклонил голову и с неожиданной галантностью поцеловал протянутую руку. Любезно поклонился Анне Яновне и тоже поцеловал руку. Мать кивнула: «Аглая; очень приятно» и села за стол. Никто из них, казалось, не обратил внимания на Настю, словно естественно было, что какая-то незнакомая девушка хлопочет у стола.
– Это Настя, – Карлу показалось, что он никогда не говорил так громко. – Мы дружим.
Павел поцеловал обе Настиных руки, сопровождая каждый поцелуй словами «очень приятно»; Аглая радостно заулыбалась.
От уютного тепла после улицы оба принялись энергично жевать, как делали уже все собравшиеся. Застолье шло своим ходом. Позвякивали рюмки, плыли над столом, меняясь местами, передаваемые закуски, бойчее и оживленней звучали реплики. Анна Яновна внимательно слушала Тоню и согласно кивала, отчего крохотные сережки, похожие на две красные смородинки, качались и поблескивали. С другой стороны сидел Павел и тоже пытался завладеть Тониным вниманием, то и дело повторяя: «Мы с вами виделись раньше, вот Аглаю спросите», – и поворачивался к жене. Та отвечала невнимательно, пристально и, как ей казалось, незаметно разглядывая девушку. Настя, в новом джемпере, тихонько переговаривалась с Карлом, но к разговорам прислушивалась. Откуда и выяснилось, что авторитетная Тоня приходится родней Карлушкиному отцу. Она говорила о каком-то Коле: «А ты, Карл, помнишь дядю Колю?» – и, не дожидаясь ответа, махнула безнадежно рукой. Тоня называла много других имен, чаще других упоминая сестру Ирину, которая должна была прийти, но не придет, потому что работает во вторую смену; опять сыпала именами, потом замолкала ненадолго, чтобы перевести дыхание, и внезапно перескакивала к рассказу о невестке – то ли своей, то ли чьей-то еще, Настя не поняла. Разбираться в чужих родственниках – безнадежное дело, все равно что расчесывать колтун: его просто надо вырезать и выбросить, как она выкинет из памяти всех этих Коль, Ирин, невесток и кого она там еще перечисляла. Однако Тоню все, кроме Карла, слушали с интересом и сочувственно кивали.
Лариса принесла горячее. Карлушка смотрел на жареную курицу: она была похожа на кающуюся грешницу, бухнувшуюся отсутствующей головой в пухлый матовый рис. Голоса зазвучали громче. Застолье напоминало именины. Казалось, виновник торжества вышел за какой-то надобностью и вот-вот должен появиться.
Запершись в ванной, Лариса уткнулась лицом в кухонное полотенце, теплое и пахнувшее курицей, и крепко зажмурила глаза, из которых так и не пролилось ни единой слезы. Тем же полотенцем зачем-то тщательно вытерла сухое лицо и вернулась в столовую, как раз к Тониному вопросу: «Скажи, а как ты делаешь тот салат с майонезом?..».
На улице Карлу стало легче. Не было утомительных, ненужных разговоров, никакого отношения к отцу не имевших, не нужно было видеть потерянное лица матери, хотя оно все равно стояло перед глазами. Когда он вернется, она будет уже спать, а завтра… Завтра все может быть иначе, хотя вся жизнь происходит иначе вот уже сорок дней. Почему именно сорок дней, он не знал, и спросить было не у кого, а помнились, хоть и смутно, только сорок разбойников из страшной детской сказки.
Настя надела перчатку и взяла его под руку.
– Давай сделаем кружок у театра? – предложил он.
Влажный снег аппетитно уминался подошвами. Оба молчали. Самое удивительное, что со времени Настиного приезда они не успели толком поговорить – все время что-то мешало, да и виделись урывками. Только эта мысль и была общей: рассказать, что не рассказано, но накопилось так много всего, что непонятно было, с чего начать.
Один неверный шаг, Карлушка знал, он уже сделал – в первую встречу после Настиного приезда. В тот вечер снег не падал, а неуверенно летал в воздухе и не решался опуститься на землю, словно понимая свою неуместность в ноябре. И все же это был снег, что означало приближающийся Новый год, а главное, они шли вдвоем под первым снегом, Настя ловила пугливые снежинки, и они исчезали на ладони, не оставив следа.
Сначала на ходу, потом на скамейке в старом парке Карлушка говорил о сценарии – вернее, о своей находке; рукопись он даст Насте или прочитает вслух, но сначала хотел рассказать о черной папке со старыми газетами, о том, как искал клуб кинолюбителей, потому что, если по отцовской рукописи снять фильм… Да, и про киностудию не забыть…
– Подожди, – Настя досадливо сдула с воротника снежинку, – подожди: ты же говорил, что тебя на курсы посылают?
Оборвал незаконченную фразу. Курсы, да; для молодых специалистов. Из их отдела посылают двоих. Только при чем тут?..
Продолжать не то что расхотелось, но теперь он не знал, как: черная папка совсем не вязалась с курсами, которые начнутся после Нового года, к тому же неизвестно где – то ли в Москве, то ли в Ленинграде. В других обстоятельствах он бы только порадовался; теперь же непонятно было, как оставить мать.
Он потерянно смотрел, как снежинки несмело садились Насте на волосы. Взгляд ее поймать не удавалось: Настя смотрела куда-то вверх и в сторону. Карлушка тоже посмотрел туда. На фасаде серого каменного здания висел кумачовый транспарант с белыми буквами: «КОММУНИЗМ – СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». Такой же лозунг висит над входом в столовую у них на заводе.
Карл всегда терялся и не знал, как себя вести, когда Настя сердится. Вот и голос у нее изменился: таким она говорила с вокзала, когда звонила перед отъездом.
Больше ничего в тот вечер не рассказал: ни о соседе, пишущем мемуары, ни о том, как ходил к машинистке, а главное, о разговоре в киностудии. До сих пор он не мог решить, идти ли ему, как советовал тот киношник, в этот… писательский союз, где собираются «славные ребята». Вдруг он сам себе показался каким-то зряшным, и стало неловко за собственную болтовню. Потом, потом; сначала пусть она сама прочитает сценарий.
– Прости, – он легонько дунул ей на волосы, – я забыл, что ты только сегодня приехала. А завтра на работу; прости.
Они повернули к общежитию. Настя держала его под руку, но шла молча. Глупо, конечно; но теперь поздно объяснять. Тем более что даже о разговоре с матерью рассказать не было случая, а ведь в поезде на обратном пути почти не спала из-за этого разговора.
Он получился нечаянно, из родительской перепалки, на которую Настя не обратила бы внимания, если б отец не повысил голос.
– …и поеду, – донесся из кухни голос матери.
– И поедь! – огрызнулся отец.
– Возьму и поеду.
– А вот возьми и поедь!
Из-за этого «поедь» прислушалась, а потом открыла дверь на кухню:
– Далеко собрались?
– Спроси вон у нее, – отец кивнул в сторону матери, – сама пусть расскажет.
Он сердито хлопнул дверью и вышел.
Спросила.
И приросла к табуретке, услышав ответ, да так, что два оставшихся до отъезда дня ни о чем другом не могла думать. Потому что одно дело знать понаслышке, что у матери вроде была когда-то родная сестра, сгинувшая во время войны, и даже на фотокарточке видеть эту абстрактную сестру, а другое – услышать вдруг, что у нее, Насти, нашлась тетка. Что означало только одно: сестра матери вовсе не сгинула, а жива-здорова, разве что увидеться с ней нет возможности, ибо живет она за границей, в Германии. Оттуда, из Германии, ей удалось разыскать сестру.
Мать показала Насте строгое письмо из Министерства иностранных дел, в котором требовалось подтвердить родство «в случае, если таковое имеет место».
Родство «имело место». Вера, Настина мать, и Лиза были дочерьми Арсения Маркианова, державшего магазинчик дамского белья и галантереи, который располагался перед войной в трех кварталах от общежития, где теперь жила его внучка, Настя Кузнецова. В сороковом году магазинчик был реквизирован. Арсения, слишком громко по этому поводу недоумевавшего, забрали вместе с женой, и с тех пор барышни Маркиановы родителей больше не видели. Весной следующего года Вера, старшая, вышла замуж за молоденького красноармейца Сергея Кузнецова. Он ждал отпуска, чтобы вместе с молодой женой навестить мать, однако в последний момент отпуск почему-то отменили – или отложили, – так что Вера поехала знакомиться со свекровью одна; семнадцатилетняя Лиза осталась ждать известий от родителей.
Свекровь оказалась настоящей свекровью. Ей не нравилось решительно все: и что сын женился рано и не спросив совета, и что невестка перестарок (Вера была почти на год старше мужа), а главное, «буржуйка».
Силой не будешь милой. Вера тоже не была очарована «болотом» и прохладным приемом, потому решила вернуться назад, где ждали муж и сестра. Однако сделать это она не успела: началась война и распорядилась по-своему, отправив Сергея на фронт, Веру оставив «на болоте», а сестру Лизу – в оккупированном городе. От нее не было вестей до того самого момента, когда через шестнадцать лет после войны МИД не потребовал подтвердить родство.
