Юрий Герман - Я отвечаю за все
— Продали? — с интересом осведомился адмирал.
— Зачем продали? Пошили себе и еще своим товаркам пальто. А когда я вспылил и сказал, что эти гардины мои, она знаешь что ответила? Она ответила, что это «репарации». Как тебе это нравится?
Родион Мефодиевич не ответил, пригубил коньяк, закусил яблоком. Но по лицу его Евгений понял, что рассказ «не сработал» — в адмирале было не более солидности, чем в его дочери. Женя поправил пальцем очки, обиженно посопел и сказал:
— А этим летом знаешь что она умудрила?
— Ну что? — ласково улыбаясь своим мыслям, спросил адмирал.
— Ноги себе покрасила.
— Ноги?
— Ага. Чулок-то не было! Так она с подружкой — есть у нее такая Аля, сатана, а не девка, тоже геологиня, — вот они и надумали: достали где-то несмываемую немецкую краску и этой краской разрисовали ноги — сзади швы чулочные, а по всем ногам вроде бы такая сеточка. Натурально получилось, никак не отличишь, что ноги голые. Целое воскресенье работали. Ну а после, когда чулки нормальные появились, не смыть. Я, конечно, последний человек, но, веришь ли, батя, два дня по телефону в Москве выяснял, что это за краска и какое против нее, если можно так выразиться, противоядие. А когда эти сумасшедшие намазали себе ноги «противоядием», то подняли визг! Больно же!
— Ох, Варвара, Варвара, — тихо смеясь и наливая рюмки коньяком, сказал Родион Мефодиевич. — Давай выпьем за нее. Нету таких, как она, нету нигде, одна она такая…
— И слава богу, — буркнул Евгений.
Потом спросил, почему она все-таки так молниеносно уехала? Ужели боялась с Владимиром повстречаться? Ведь это все миновало навечно, зачем же себе осложнять жизнь?
Адмирал кивнул, говорить о Варваре и Устименко он не мог.
— А Козырев ее — этот самый бывший полковник — приезжал сюда, — наклонившись к адмиралу, сообщил Женька. — Приезжал, точно. Вот разлетелся; надо сказать, красивый, представительный дядечка. Перед ней — на полусогнутых. Главный энергетик сейчас где-то, орденских планок побольше, чем у тебя. Лауреат, в гостинице тут снял себе апартаменты — квартиру из трех комнат. Машина его обслуживала специальная. Шесть дней ее ждал из экспедиции, а на седьмой она приехала, посидели они на бульваре на лавочке час — он и отбыл. С таком. Зашел попрощаться — лицо, веришь ли, черное. Словно обгорел. Долго еще потом Ираида с Юркой его шоколад ели. Короче, батя, сломана Варина личная жизнь, мне так думается…
Родион Мефодиевич промолчал.
В своей комнате он, умывшись и натянув комнатные туфли, сделал то, что делал все эти годы каждый вечер. Запершись на ключ, он достал из потертого бумажника все те девять писем, которые сохранились от Аглаи за войну, надел очки и медленно стал читать то, что уже знал наизусть и что казалось ему ею — живой и говорящей с ним. Прочитав все девять писем, он аккуратнейшим образом их сложил и вновь спрятал в бумажник, разделся, лег, вздохнул и приготовился к длинной, привычной бессоннице, от которой больше не помогали никакие порошки, микстуры и таблетки.
Глава вторая
ПОЯВИЛСЯ ШТУБ
Часовая стрелка приближалась к одиннадцати, и начальник Управления МГБ Унчанской области Август Янович Штуб уже собирался домой и даже реглан натянул и люстрочку загасил, как вдруг на столе замигала лампочка, извещавшая, что его требуют к телефону.
— Штуб слушает, — сказал полковник.
— Здравствуйте, Август Янович, — услышал он твердый и независимый женский голос. — Мы когда-то с вами вместе работали в «Унчанском рабочем» — я Валя Ладыжникова, не помните такую?
— Помню, — сразу повеселев, ответил Штуб. — Только ты была не Валя Ладыжникова, а Валя Золотая, верно?
— А теперь я седая, больше не рыжая, — сказала Ладыжникова. — Но это все пустяки. Ты не можешь меня принять по весьма срочному делу?
— Сейчас?
— У меня через два часа уходит поезд.
Штуб помолчал. Он уже позвонил жене Зосе, что едет и что есть хочет, но отказывать было неловко.
— Если нельзя, то нельзя, — услышал Штуб насмешливо-сердитый голос. — Мне недавно один мой школьный товарищ через свою секретаршу изволил передать, что у министров школьных товарищей не бывает. Мы привыкшие!
— Ладно, приезжай! — сказал Штуб. — Тебе пропуск на Ладыжникову?
Положив трубку, он заварил чай и достал из ящика стола пачку печенья. В огромном, низком его кабинете было тепло от изразцовой печи, которая занимала треть комнаты, но Штуб все-таки мерз, в сырые вечера и в осенние ночи его мучили военные, плохо залеченные раны и нажитый в войну, в болотах, ревматизм. И нынче был такой вечер, совсем Штуба скрутило, но он сходил в санчасть, там сделали ему «укольчик», и сейчас как будто полегчало.
Валя действительно очень изменилась: это теперь была старая женщина, и, пожалуй, только по блеску глаз можно было в ней угадать ту Валю Золотую, которая крутила когда-то всем в редакции головы и в которую даже железный «разъездной корреспондент», а впоследствии редактор А. Штуб был слегка влюблен, но именно самую малость, в той мере, чтобы бриться ежедневно и стараться быть поостроумнее, нежели ты есть на самом деле, стараться писать так, чтобы Золотая похвалила, стараться выдержать натиск опровергателей, с тем чтобы довести до конца очередную справедливую газетную атаку.
— Вон ты какой стал, — сказала ему Валя, когда он снял с нее драповое пальто и зажег люстрочку, — вон какой!
— А какой же?
— Совсем седой. И орденов сколько, — добавила она, оглядывая орденские планки на его широкой груди. — Господи, Август, я столько и не видела…
— Да будеть врать-то, «не видела», — усмехнулся он в ответ. — Садись лучше и выпей чаю, погода-то мозглая… Тебе крепкий? Зачем в наши края приехала?
Взяв в ладони стакан, Валя объяснила, что приезжает сюда уже во второй раз на сыновью могилу, в годы оккупации она тут похоронила своего Женю, который умер от саркомы плеча.
— Петя-то твой жив? — спросил Штуб.
— Петя погиб под Варшавой, — сказала Валя. — Так что я теперь совсем одна на свете. Но ты не думай, Август, я не с жалобами на вдовью свою долю, я по делу. Нынче учительница тут одна, старуха, некто Окаемова Татьяна Ефимовна, рассказала мне, что здесь, в Унчанске, покойный доктор Постников считается изменником и негодяем, а это совсем не так…
— То есть как это не так?
— Ты только мне, Август, непроницаемое лицо не делай, — усмехнувшись, произнесла Валя. — Я в оккупации была и всего повидала, не пугливая. Так уж хоть ты меня, сделай милость, не пугай. Постников — герой и память его надобно от всякой мерзости и наветов очистить.
— Чем же он герой и откуда именно тебе известно, что он герой? — суховато, но с быстрым и горячим блеском в глазах спросил Штуб. — Ты, пожалуйста, все толком объясни.
— Объясню! — как бы даже с некоторой угрозой в голосе сказала Золотая. — Только боюсь — толку не будет. Не к перу это вашему брату и не к шерсти. Вы кого куда назначили, так тому и до смерти быть, и даже после смерти оставаться. Верно?
Штуб посоветовал:
— Не обобщала бы, Валюша!
— Посадишь? — усмехнулась она.
Он с грустью на нее поглядел, но промолчал.
— Так вот, — слегка откашлявшись, начала Золотая. — Может, это записать в виде протокола или как у вас это тут называется? Наверное, тебе, Август Янович, документ нужен с подписью…
Он отрицательно помотал головой, снял и протер очки с толстыми стеклами, закурил папиросу. Валя тоже закурила. И в пятидесятый, по крайней мере, раз услышал Штуб историю чудовищной акции фашистов, называемой «Мрак и туман XXI». Но сейчас все было иначе, настолько иначе, что Август Янович положил перед собой на стекло лист бумаги и записал несколько фраз сокращенно, почти формулами, понятными только ему самому.
— Сколько лет было тогда твоему мальчику? — перебил он вдруг Валю.
— Жене? Одиннадцать, двенадцатый.
— Он не из фантазеров? Ты только не обижайся, Валюша, есть мальчишки-выдумщики, это отличная порода, в данном же случае мне точность необходима.
— Нет, — маленькими глотками отхлебывая чай, ответила Валя, — он никогда не выдумывал. Да и разве придумать такое возможно?
— Женя один-единственный спасся?
— Когда фашисты вломились и Постников начал в них стрелять, мой Женя выскочил на лестничную площадку. Он видел, что Постников выстрелил несколько раз, и побежал по коридору, когда Постников уже упал.
— По какому коридору? — спросил Штуб.
— По коридору второго этажа онкологической клиники. Оттуда был лаз на чердак, стремянка железная. Женя туда и юркнул, он ловкий был очень мальчик, даже несмотря на болезнь… Саркома…
Валя на мгновение отвернулась, видимо, больно было и тяжко вспоминать.
— Но они ведь здание подожгли? — спросил Штуб.
— Ты что, мне не веришь? — вспыхнула вдруг Золотая.
— Я тебе верю, — спокойно ответил Штуб, — но мне самому надобно себе картину полностью уяснить.
