Леонард Терновский - Касьянов год (Ландыши)

Ната вдруг засмущалась и уткнулась лицом в Костину колючую щеку. — Знаешь, милый, у нас будет ребенок, — прошептала она. — Ты рад? В ту пятницу я как раз собиралась тебе об этом сказать.

— Ты еще спрашиваешь. Очень! Здесь, в КПЗ, я как раз жалел, что у нас с тобой нет детей.

— Я хотела бы назвать мальчика Костей. Тогда у меня вас будет сразу двое: Костя большой и Костя маленький. А если родится девочка, давай назовем ее Сонечкой.

— Какая ты у меня умница! Лучше и не придумаешь.

В дверях отделения показался сержант и, покашляв, направился в их сторону. — Пора возвращаться в камеру.

— Разве час уже прошел?

— Почти полтора. Скоро Ваших соседей привезут с работы.

Ната прижалась к Косте, и он опять ощутил слезы на ее глазах. — Не расстраивайся. Тебе теперь нельзя волноваться. Ты должна беречь себя, милая!

Поцеловав еще раз мокрые Натины щеки, Костя пошел к поджидавшему его на крыльце сержанту. Обернувшись, он сказал от порога:

— Запомни хорошенько: я никого здесь не предал. И не предам.

Перед тем, как перешагнуть порог отделения, Костя посмотрел на Нату долгим, исполненным нежности и тоски, взглядом.

Что было в Костином прощальном взгляде? Вечером, сидя за столом, Ната снова и снова вспоминала сегодняшнюю короткую встречу. Ната иногда писала стихи, но не решалась никому показывать их. Ей казалось, что ее творчество — беспомощное стихоплетство, что над ним станут смеяться. Но Костино лицо, стоявшее перед глазами, казалось, ждало от нее каких-то слов. Ната придвинула лист бумаги, взяла ручку. Первые строки написались быстро и легко.

«Бывает взгляд — соединенье душ,И ничего не скажешь тут словами.Бывает взгляд — о, милый, не нарушь!Той связи сокровенной между нами».

Ната остановилась и задумалась. Сейчас мы не можем даже молча обменяться взглядом. Еще неделю с лишком… а что, если этот лицемер Пономарев и вправду станет «шить» Косте семидесятую статью? Если он отыщет доказательства, что Костя и есть «Арк. Бухман»? Тогда наша разлука может продлиться и пять, и семь лет. И мы будем считать долгие месяцы до редких свиданий. А свидания в лагерях порой отменяют по самому вздорному и ничтожному поводу. Тогда наш маленький Костя будет знать своего отца только по фотографиям, да по моим рассказам. Как сделать, чтобы он полюбил его, чтобы гордился, что у него такой замечательный папа? Как выразить словами нашу с ним любовь и душевное сродство? Промучавшись над серединой стихотворения, Наташа вдруг почти без усилий, словно под чью-то диктовку, написала заключительные строфы:

«Пусть это будет только тень,Пусть это будет отраженье,Но пережитый вместе деньЖивет в моем воображеньи.Мой милый, все во мне живет.Увидь меня души глазами!Никто вовек не разорвет.Духовной связи между нами».

Февральским вечером Костя вышел из КПЗ и побрел, слегка пошатываясь от слабости, к ближайшей станции метро. Лицо его обросло двухнедельной щетиной, пальто было измазано побелкой и измято от лежания на нарах. — Придется отдать его в химчистку или купить новое, — подумал Костя. Последние дни приступы удушья мучили его почти беспрерывно. Он то и дело доставал свою трубочку, но ингаляции помогали все меньше и ненадолго. Костя почти не ел, его тошнило от одного вида пищи. — Ничего. Осталось продержаться совсем недолго. Пять дней… четыре… три… — каждый вечер подсчитывал он.

…В то утро после бессонной ночи на Костю навалился пароксизм удушья, никак не поддававшийся «Алупенту». Когда «пятнадцатисуточников» повезли на работу, Костя прилег на дощатый настил и, укрывшись пальто, попробовал вздремнуть. Но тут его начал трясти озноб, сменившийся холодным потом и какой-то прострацией. — Наверно, я простудился, лежа под форточкой, — решил Костя. Внезапно его вызвали из камеры и отвели на второй этаж здания. В кабинете рядом с начальником отделения, подполковником, он увидел мужчину лет двадцати пяти в белом халате.

— Ваша жена написала заявление, будто Вам не оказывают в КПЗ медицинскую помощь, — сказал подполковник. — Мы пригласили к Вам врача из нашего управления.

— Расскажите, что с Вами, — предложил врач. — А потом я Вас осмотрю.

— У меня астма. Здесь, в КПЗ, приступы по несколько раз в день.

В кабинет заглянул лейтенант и куда-то позвал подполковника. Врач между тем продолжал расспрос.

— Вы давно болеете? Где Вы лечились раньше?

— Около года. А лечился я у знакомого доктора, у Игоря Александровича.

— У Краевского?

— Вы его знаете?

— Ну, кто же его не знает? Он был ассистентом на кафедре, когда я проходил интернатуру.

Осмотрев и послушав Костю своей трубочкой, врач сказал: — У Вас астматический статус. Это серьезно. Я сейчас направлю Вас в больницу.

— Не надо. Мне бы только выбраться отсюда. Из дома я позвоню Игорю. Он сразу ко мне приедет и поможет.

В это время в кабинет вернулся подполковник. — Комарова нельзя оставлять в КПЗ, — сказал врач.

Подполковник, казалось, не слышал его слов, продолжая вести с кем-то неоконченный разговор: — Ну, прохиндей! Ну, гнида! — возмущался он. Вызвав дежурного, он показал рукой на Костю: — Отведите его обратно в камеру.

Костя вышел вслед за дежурным.

— Комарова надо срочно госпитализировать по витальным показаниям, — настаивал врач.

— Да забирайте его от нас! Кладите в больницу! Отпускайте совсем! Нет, ты только послушай, — перейдя вдруг на «ты», воскликнул подполковник. — Сейчас я говорил по телефону со следователем этого Комарова. Который все подстроил и спровадил его к нам. А сейчас этот хитрый лис подстраховывается, делает вид, что он тут не причем. Говорит, — ведь Комаров числится за вами? Вот и делайте с ним, что сами пожелаете. Сотрудничать, мол, с нами он не захотел, и нам в КПЗ он больше не нужен. А понадобится, так мы его и дома достанем.

— Вас сегодня отпустят из КПЗ, — сказал врач, подойдя к двери Костиной камеры. — Но я бы рекомендовал дождаться перевозки и лечь в больницу.

— Лучше я поеду домой. Спасибо за все!

— Счастливо. Передайте Игорю Александровичу приветы от Юры Котова.

…Два квартала до метро показались Косте почти марафонской дистанцией. — Надо было позвонить из милиции Нате, — пожалел он. — Она сейчас же примчалась бы за мной на такси. Но Ната думает, что меня выпустят только послезавтра.

Войдя, наконец, в вестибюль, Костя привычно сунул руку в нагрудный карман пиджака. Его слегка шатнуло. — Единый! — показав картонный талончик, сказал он контролерше. Но женщина мгновенно загородила рукой проход.

— Не пущу! Вы пьяны! — злорадно закричала она.

— Я не пьяный. Я больной, — пытался объяснить Костя. Но вредная баба не унималась.

— Сейчас я вызову милицию. — Она достала свисток, и его пронзительная трель разлетелась по вестибюлю.

Костя повернулся и двинулся к выходу, но навстречу уже шел милицейский наряд. — Анекдот: выйти из КПЗ, чтобы угодить в вытрезвитель, — мелькнуло в Костиной голове. С опаской обогнув патруль, он бросился бежать в переулок, но споткнулся, нырнул головой в сугроб и тут же был торжественно водворен в воронок.

Сквозь полузабытье он слышал, как в воронок подсадили несколько матерившихся людей. В вытрезвителе мужчина в накинутом на плечи грязном белом халате наклонился к Костиному лицу. Потом, выпрямившись, сказал стоявшему рядом милиционеру:

— От него совсем не пахнет. Может, он вовсе и не пьяный?

— У меня… астма… — прошептал Костя.

— Придется вызывать скорую, — сказал мужчина. — А пока вколю-ка я ему эфедрин.

…Костя смутно ощущал, что его куда-то перекладывают, несут. Потом впал в забытье.

— Почему он так странно дышит? Словно всхлипывает? — обернувшись, спросил водитель скорой у сидящего рядом с Костей врача.

— Это значит, что мы рискуем не довезти его до больницы. Надо торопиться.

Водитель надавил на газ, и скорая понеслась, завывая сиреной у перекрестков.

Встав со своего кресла, Софья Андреевна пошла навстречу Нате и сказала, участливо обняв за плечи: — Давайте вместе поплачем о нашем Косте.

Но Ната не могла даже плакать. С окаменевшим, словно обугленным, лицом она прошептала отрешенно: — Не могу себе простить, что в тот вечер не догадалась еще раз съездить к нему в милицию. Тогда Костя не остался бы один, его бы не повезли в вытрезвитель, и он вовремя оказался бы в больнице…

— Кто мог предвидеть все это сцепление обстоятельств?!

— Я должна была почувствовать. — Ната замолчала, уткнувшись лицом в плечо Софьи Андреевны.

— Вам надо преодолеть горе и жить ради Костиного ребенка.

— Я понимаю, — ответила Ната. И вдруг заплакала навзрыд.