Маркус Зусак - Против Рубена Волфа

– Чуваки, от вас воняет, – говорит Руб Сыру.

– Вот спасибо-то, – отвечает Сыр.

Мы играем, пока от тыквы не остается кусок размером с мяч для гольфа. Тут-то и появляются копы.

Они идут по аллее, мужик и тетка, улыбаются.

– Ребята, – обращается к нам мужик, – как дела?

– Онанист Гэри! – восклицает Руб. – Ты что здесь делаешь?

Да, вы верно угадали. Эти копы – наши добрые знакомцы с собачьих бегов. Гэри, коррумпированный податель ставок, и Кэсси, роскошная брюнетка, сногсшибательная напарница.

– А-а, ты! – Коп смеется. – На бега захаживаешь?

– Не, – отвечает Руб, – некогда последнее время.

Кэсси пихает Гэри в бок.

Тот умолкает.

Вспоминает.

Обязанности.

– Ладно, парни, – начинает он, и мы все знаем, что услышим дальше, – вы ж понимаете, так не годится. Тут все тыквой устряпано, и когда солнце пригреет, она завоняет, как боты моего папаши.

Молчание.

Потом несколько «ага».

«Ага» то, «ага» это и «ага, ну да, правда».

Но никто не внимает, на самом-то деле.

Всем до лампочки.

Я ошибся.

Я ошибся, потому что вдруг выступаю вперед со словами:

– Ладно, Гэри, я понял, о чем ты, – и начинаю собирать обломки тыквы. Ни слова ни говоря, Руб присоединяется. Остальные, бухие, только смотрят. Немного помогает Сыр, другие стоят столбом. Они слишком обалдели. Слишком пьяны. Слишком запыхались. Слишком тормозные.

– Спасибо, – говорят Гэри и Кэсси, когда мы заканчиваем, а наши пьяные друзья отправляются своей дорогой.

– Пожалуй, я бы кое-кого из этих ребят отметелил, – замечает Руб. Фраза небрежная, но злая. То есть он бы так и сделал, если бы копы хоть на минуту отвернулись.

Гэри смотрит на него.

Смотрит долго.

Замечает.

И говорит вслух.

– Ты изменился, приятель. Что случилось?

– Не знаю, – это все, что отвечает Руб.

И я не знаю.

Это мой разговор с самим собой, на Центральном вокзале. Он происходит у меня в голове, пока Гэри с Рубом перекидываются еще парой фраз.

Разговор такой:

– Эй, Кэмерон.

– Что?

– Почему он тебя вдруг так напугал?

– Он стал какой-то свирепый и даже если рассмеется или улыбнется, то сразу же перестает и снова уходит в себя.

– Может, он просто хочет быть кем-то.

– А может, хочет кого-нибудь убить.

– Не дури, что за ерунда.

– Ладно.

– Может, ему до смерти надоело быть пустым местом, и совсем не хочется снова им оказаться.

– Или это он сам боится.

– Может.

– Но боится чего?

– Не знаю. Чего может бояться победитель? Поражения?

– Нет, не все так просто. Могу сказать тебе…

– А Кэсси все равно шикарная, правда?

– Ну еще бы…

– Но чего боится-то?

– Сказал же. Не знаю.

11

Я знаю только, что сам боюсь как-то по-новому.

Знаете, как собаки скулят, когда им страшно, например, перед ураганом? Вот, и мне впору так же. Хочется спрашивать кого-нибудь, от отчаяния.

Когда это так стало?

Как оно вышло?

Почему Руб изменился так быстро?

Почему я не рад за него?

Почему эта перемена меня пугает?

И почему не понять толком, в чем именно эта перемена?

Эти вопросы качаются сквозь меня, с каждым разом понемногу разъедая изнутри. Они качаются сквозь меня несколько следующих боев Руба. Сплошь нокауты. Они качаются сквозь меня всякий раз, когда Руб стоит над противником, призывая его подняться, и когда публика тянется потрогать его, урвать клочок его великолепия. Я задаю все эти вопросы в раздевалке, вдыхая запахи линимента, перчаток и пота. Задаю, видя Руба в следующий раз на задворках бойни в Марубре с девятнадцатилетней студенткой универа, пока он не уходит прочь (даже не обернувшись). В следующий раз – другая девушка. Потом еще одна. Я спрашиваю и дома за ужином, где мать разливает суп, Сара скромно ест, а отец вместе с супом поглощает свою безнадежность. Кладет в рот. Жует. Чует на вкус. Глотает. Переваривает. Привыкает к ней. Я спрашиваю, когда мы с Сарой сдираем белье с веревки («Вот зараза! – орет она. – Дождь! Эй, Кэм! Помоги белье снять!» Так клево – мы вдвоем мчимся во двор и срываем белье с веревки, и нам все равно, если оно раздерется на лоскуты, лишь бы, блин, осталось сухим.) Я спрашиваю, даже нюхая собственные носки, чтобы понять, можно ли их надеть еще разок или надо постирать при следующем походе в душ. Я спрашиваю, приходя в гости к Стиву на его новую квартиру, где он угощает меня черным кофе и молчаливым дружеским разговором.

Наконец появляется человек, который мне немного помогает.

Это миссис Волф, у которой, к счастью, тоже появились вопросы. Лучше всего в этой ситуации вот что: может, матери удастся что-то вытянуть из Руба, и это поможет мне лучше его понять. Кроме того, она выбрала день, когда я выиграл бой, а от фингалов не осталось и следа.

Это вечер среды, и мы с Рубом сидим на крыльце, треплем Пушка после прогулки. Неудивительно, что пес упивается вниманием на старом шезлонге. Он переворачивается на живот, мы с Руб гладим его и ржем над его смешными игрушечными клыками и когтями.

– Ой, Пушок!.. – вздыхает Руб, но это лишь тень его прежних призывных воплей, с которыми он приходил забрать Пушка на прогулку. И смеется Руб сейчас чем-то глубоким, из горла.

Что это?

Сожаление?

Раскаяние?

Гнев?

Я не знаю, но вот миссис Волф, она тоже это чувствует, и вот она выходит к нам на крыльцо в холодный тусклый свет.

Я люблю миссис Волф.

Должен прямо сейчас сообщить вам.

Люблю, потому что она классная, и она гений, пусть даже готовка ее реально убийственная. Люблю, потому что она бьется изо всех сил. Она боец похлеще Руба. И сам Руб вам это скажет – хотя в ее битвах не кулаками дерутся. Но крови там много…

Ее слова нынче вечером таковы:

– Мальчики, что творится? Откуда вы так поздно являетесь каждое воскресенье? – Она улыбается, одна. – Я знаю, вы похаживали на собачьи бега не так давно. Вы в курсе, правда?

Я смотрю на нее.

– Как ты узнала?

– Миссис Крэддок, – признается она.

– Чертова Крэддок! – бурчу я.

Это наша соседка, миссис Крэддок, постоянно околачивалась на бегах, вечно жевала хот-доги своими вставными зубами и вливала в себя пиво, будто напоследок. Не говоря уже про «Лонгбич», которые она смолила без передышки.

– Да не о собаках речь.

Мама вздыхает.

И говорит.

Мы слушаем.

Так надо.

Если человека любишь и уважаешь – слушаешь.

– Я понимаю, ребята, сейчас непросто, но сделайте одолжение, возвращайтесь в нормальное время. Постарайтесь быть дома до темноты.

Я встреваю:

– Хорошо, мам.

Руб – нет.

Он говорит, прямо и твердо:

– Мы ходим в спортзал. В воскресенье вечером там дешевле, и можно брать уроки бокса.

Бокса.

Неплохо, Руб.

Нам ли не знать, что мама думает про бокс.

– И вот этим вы хотите заниматься? – спрашивает она, и я удивляюсь ее мягкому тону. Видимо, она понимает, что не сможет нас удержать. Она знает, что единственный способ – это дать нам убедиться самим. Она добавляет еще три слова: – Бокс? Да ну?

– Это безопасно. Там присматривают, и все налажено. Не то что мы во дворе тогда. Ничего похожего на эту фигню в одной перчатке.

И ведь он не врет. Да, на матчах присматривают, и все налажено, но кто это делает? Забавно, как ложь и правда могут ходить в одной и той же одежке. Они носят фланелевые фуфайки, кроссовки и джинсы и говорят устами Рубена Волфа.

– Присматривайте друг за другом.

– Конечно, – и я улыбаюсь миссис Волф, потому что хочу, чтобы она думала, будто все в порядке. Я хочу, чтобы она уходила на работу, не тревожась за нас. Она заслуживает хотя бы этого.

Руб тоже говорит ей: «Конечно».

– Молодцы.

– Мы постараемся возвращаться пораньше, – добавляет он, и миссис Волф уходит. Но сначала гладит Пушка, запуская сухие пальцы нашему приятелю в мягкий косматый мех.

– Вот посмотри на эту псину, – говорю я, когда мать уходит.

Просто чтобы сказать что-нибудь. Хоть что-то.

– А что она?

Я теряюсь и не знаю, что отвечать.