Иштван Сабо - Рассказы

Старик, не меняя позы, по возможности выпрямляется и сам того не желая, придает лицу суровое выражение, лишь сердце его на этот раз колотится с какой-то суматошной радостью.

— Добрый день, отец, — раздается милый, звонкий голосок Эржи. Она ставит корзину на землю и, тяжело дыша обтирает нежный, весь в бисеринках пота, лоб. — Ну и жарища, чтоб ей пусто было!

Она оглядывает старика, пристроившегося на самом припеке, и вдруг пугается:

— Чего вы не пересядете в тенек? В этаком-то пекле и изжариться недолго!

Старик кашляет и вскидывает на невестку недоверчивый взгляд:

— Неужто и впрямь такая жарища?

— Дышать нечем!..

Дядюшка Михай враз мрачнеет, так что Эржи, запнувшись на полуслове, испуганно лепечет:

— А в чем дело, отец?

Старик пожал плечами:

— Сам не знаю… Что-то все время мороз по коже подирает.

— Мороз по коже?.. — Невестка смотрит на него во все глаза.

— Ага. Как ни кручусь, все зябну. Леший его разберет, что за напасть за такая, — нехотя бурчит старик.

Эржи внимательно приглядывается к свекру. Серый, в лице ни кровинки, исхудал — кожа да кости. Потрясенная его видом, она вскрикивает:

— Отец!

Старик, насупившись, молчит.

— Болит у вас что?..

— Почем я знаю!

— Неужто не чувствуете, где у вас хвороба засела?

— Какая там хвороба! — недовольно отмахивается старик. — Старость это…

Помрачневшая Эржи укоризненно качает головой.

— Что бы вам раньше сказать, отец!.. И как давно это с вами?..

— Да-с неделю будет…

— Сегодня же вызовем врача.

— На черта он мне, этот врач, сдался! — Глаза старика сверкнули.

— Но как же…

— Не приводите сюда никаких врачей, — говорит старик, нетерпеливо махнув рукой. — Ни к чему это.

Эржи смотрит на свекра, не зная, как быть.

— Пойдемте обедать, — мягко просит она наконец.

— Сей момент, — бормочет дядюшка Михай, насилу поднявшись на ноги. Старческие суставы хрустнули. Дрожа всем телом, согбенный, беспомощный, стоит он перед невесткой. Затем направляется было к дому, но каждый шаг явно дается ему с трудом.

— Вишь, до чего никудышный я стал? — с несмелой улыбкой обращается он к невестке.

Эржи слов не находит от удивления. Сроду не слыхала она от свекра таких речей. С первого дня только и помнит что грубости, ругательства, проклятия, извечное ворчание, мрачные, ненавидящие взгляды, замкнутое, как у идола, лицо. Какая муха его укусила? Неужто болезнь так меняет человека? И улыбается как-то чудно. Да он и улыбаться-то сроду не улыбался. Никогда не звучал его голос с такой теплотою, никогда прежде не заводил он разговоров о своем самочувствии. Разговора у них вообще никогда не получалось… А сейчас и глаза вон блестят подбадривающе, и на лице не осталось и следа от прежнего сурового выражения.

Сердце Эржи бьется жаркими, беспокойными толчками. Что же приключилось со свекром? Отчего он стоит перед ней в такой странной позе, словно ждет чего?

Дядюшка Михай все продолжает улыбаться.

— Ну… как вы там поживаете? — дрогнувшим голосом спрашивает он.

И вопросов таких старик не задавал ей сроду.

— Спасибо, — с запинкой вымолвила она, — вроде ничего…

— Имре что поделывает?

— Сейчас жатва идет…

— На этой… общей земле?

— Да.

— Пшеницу убирают?

— Пшеницу.

Старик, неопределенно хмыкнув, обводит взглядом долину, затем опять обращается к невестке:

— Как, наладилось у них хозяйство?

— Наладилось… но пока еще нелегко приходится.

— Эка беда! Любое дело поначалу трудно… Пшеница хорошая уродилась?

— Не сказать чтобы очень хорошая. Засеяли поздновато.

— Да и зима суровая выдалась.

Эржи себя не помня стоит перед стариком…

А дядюшка Михай все не сводит глаз с невестки. До чего славное, приятное лицо у этой молодицы, глаза карие, живые и лоб высокий — знать, умница!.. Пряди волос мягко выбиваются из-под красной косынки.

— Ну а ты как?..

Эржи вспыхивает до корней волос и опускает глаза.

— Спасибо… Я уже на седьмом месяце…

Старик одобрительно кивает и делает невестке знак рукой:

— Неси корзинку в дом, я сейчас приду.

Он выжидает, пока Эржи не скрылась за дверью, а затем со всей поспешностью, на какую способен, направляется к грушевому деревцу.

Все три груши уродились на славу. Желтоватыми наливными бочками они ласково улыбаются сквозь темную зелень листвы. Старик берет ближнюю, и груша сама отделяется от ветки, давая понять, что она и впрямь созрела. Дядюшка Михай срывает и остальные, подносит их к лицу, и от дивного, сладостного аромата у него чуть кружится голова. Он бросает прощальный взгляд на малое обобранное деревце и идет к дому.

Эржи уже успела выставить обед на стол и теперь наводит порядок: застелила старикову постель, смахнула пыль с мебели и принялась полотенцем выгонять из комнаты мух.

Дядюшка Михай с грушами в руках неловко подходит к ней.

— Эржи!

— Ой, до чего хороши! — радостно воскликнула невестка. — С какого дерева, отец?

— С какого? — Старик довольно прищурился. — Тебе и невдомек… Я сам прививал шесть лет назад. Маленькое такое деревце, в углу виноградника. В этом году дало первые плоды.

Эржи не отрываясь смотрит на груши; видно, ей не терпится попробовать их на вкус… Старик неуклюже протягивает к ней ладонь.

— Отведай…

Эржи попятилась.

— Что вы, отец, как можно!.. Вы сажали, значит, ваш и урожай.

Дядюшка Михай изумленно уставился на невестку.

— С какой это стати — мой урожай? Ты что, обычая не знаешь?

— Какого обычая?

— С первого урожая поначалу беременной женщине отведать положено… Бери-ка себе две.

Эржи смеется счастливым, застенчивым смехом и берет с ладони свекра одну грушу.

— Но почему… мне положено?

— Неужто и в самом деле не знаешь?

— Не знаю, отец.

— Да уж откуда вам, молодым, наши давние обычаи знать!

— Какой же это обычай?

— Чтоб плодородным было дерево… Благословенным, как лоно той, кто впервые отведает его урожая…

Эржи, посерьезнев, трепетно, чуть ли не благоговейно надкусывает, блеснув глазами.

— Ой, до чего вкусно, отец!

Старик судорожно сглатывает, почувствовав, что сердце его вот-вот разорвется, до краев переполненное небывалой радостью.

— Ешь, коли вкусно… Пусть та груша всегда приносит обильный урожай. Вам его собирать…

Он устало присаживается к столу и, пока ест, прикидывает про себя, как после обеда он вместе с Эржи отправится в деревню. Подле молодых, глядишь, и не будет ему так зябко… а может, и по дому сумеет им чем помочь. А там как знать, вдруг и внука дождется… Главное, собраться, не откладывая, и переселиться к молодым, а не то останется он тут один, и окончательно застынет в ней жизнь — в самый-то разгар знойного лета!

Мое первое сражение{6}

Забав и сладостей тебе казалось мало…

Откуда мне, десятилетнему мальчонке, было знать, что я затеял игру с огнем?

В ту пору я прочел «Звезды Эгера»[2], и книга произвела на меня настолько сильное впечатление, до такой степени взбудоражила фантазию, что я и опомниться не успел, как сам сочинил историю о храбром венгерском богатыре по имени Гашпар. На пару со своим верным другом он расправляется с несколькими сотнями турок, после чего герои верхом на конях удаляются к себе в крепость. Наступает время вечерней трапезы, и тут друг Гашпара ведет себя очень странно: не в силах проглотить ни кусочка, он предпочитает удалиться на покой голодным. Я даже заставил друзей рассориться и на том закончил рассказ.

Дня три после этого я места себе не находил. Коротенькое сочинение, для которого из школьной тетради были незаконно присвоены несколько страничек, не давало мне покоя. Я сознавал, что содеял нечто не просто необычное, но запретное, нарушающее все правила, и все же мне было приятно. Радость и страх одновременно переполняли душу. Я и не подозревал, что сейчас впервые в жизни заглянул в пропасть и отныне мне уже никогда не избавиться от соблазна — вновь и вновь склоняться над бездонной глубиною.

Вдобавок ко всему оказалось, что я не способен сохранить свой труд в тайне. Как только первый страх миновал, мною тотчас же овладел другой бес: похвастаться перед другими. Меня так и подмывало показать кому-нибудь свое творение, поскольку я смутно чувствовал: если я написал его один, без посторонней помощи, то другого такого не может быть в целом свете. Сам не знаю, было ли это обычным ребяческим хвастовством. Скорее всего нет. Просто-напросто я подчинился извечному закону, желая пройти путь, какой проделывает каждый художник от сотворения своего детища и до вынесения его на всеобщий суд, — путь, отклонений от которого быть не может. Такое толкование выглядит смешным — кому придет в голову счесть писателем десятилетнего мальчишку? Любой более или менее смышленый или наделенный буйной фантазией ребенок в состоянии сфабриковать «сочинение», в особенности под влиянием прочитанного; примеров тому несть числа. Здесь нет и речи о каком бы то ни было чуде свыше — минутная прихоть, только и всего.