Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола

Он был дьявольски умен и проницателен, этот старик. Внезапно он нагнулся и откуда-то из-под прилавка вытащил два толстенных фолианта. Один из них оказался трактатом Фомы Аквинского.

— Это для души, — усмехнулся старик, — так ведь, кажется, сейчас говорят? Ну а это, — он протянул мне книгу в дорогом сафьяновом переплете, на котором горели чуть потускневшие буквы: «Карл Оппель. Техника любви», — это вообще редкая и оригинальная книга по проблеме, которую почему-то прячут за семью печатями.

Выйдя из книжного, я заскочил в магазин рядом и купил баул — такой, с которым раньше ходили доктора,— и, положив в него книги, отправился на вокзал.

8

Я приехал на место утром. Оставив чемодан в камере хранения, пошел по адресу.

Это был большой и очень красивый дом в глубине двора. Посмотрев по сторонам, я дернул за веревочку в калитке и вошел внутрь. Ко мне навстречу, держа на отлете испачканную землей руку, шла пожилая, но приятная на вид женщина.

— Вы Полянцева? — спросил я, хотя заведомо знал, что это именно так. — Анна Ивановна?

Она, не отвечая, несколько мгновений смотрела мне в лицо:

— Вы от Павлика?

— Да, — несколько удивленно ответил я. — У меня есть для вас письмо.

Она побледнела и схватилась рукой за сердце.

— Да все в порядке с ним, — поспешил сказать я.

Она как-то странно посмотрела по сторонам.

— Не беспокойтесь. Я законно освободился.

Она махнула рукой:

— Раз от него, то мне все равно — законно, незаконно. Идемте в дом. Вы как приехали, поездом или?..

— Поездом, Анна Ивановна, и чемодан еще в камере хранения.

— Потом сходишь, — сказала она, переходя на «ты» и позвала меня в дом.

Усадив меня за стол, покрытый старинной кружевной скатертью, она надела очки и начала читать письмо, а я рассматривал комнату с красивыми домоткаными половиками, с геранью на окнах, с кружевными салфеточками и подушечками… Где-то кто-то назвал это мещанством. Не знаю, не знаю… Здесь было очень спокойно и уютно, даже запах, который стоял в комнате, был запахом сада.

Когда она повернулась ко мне, ее лицо было залито слезами.

— Ну как он там, скажи честно?

— Да все нормально, Анна Ивановна, — заторопился я.

Что я ей мог еще сказать? Что скоро будет амнистия, что он уже пять лет отсидел, да по амнистии половину скинут, короче говоря, года через два, ну, самое большее, через три его ждать.

— Я — Нюся, так меня и зови. А Анной Ивановной меня следователь звал, когда Пашу взяли… Так, значит, это ты должен был приехать от него?

— Вам обо мне Паша уже писал?

— По цыганской связи передали.

— Да, да, — вспомнил я. — Он же русский цыган.

Она слабо улыбнулась:

— Уж и не знаю кто: или русский цыган, или цыганский русский. Где-то в двадцатом году, во время гражданской, его, еще ничего не соображающего мальчонку, подобрал табор. Так в нем и вырос. Только спустя десять лет старый цыган, вожак табора, сказал ему, что он русский, что его отца звали Николаем Ивановичем, и что был он добрым и очень щедрым человеком. Но на все вопросы Павла: кто был его отец и где его родители, цыган угрюмо молчал. Сказал лишь: «Если знать не будешь, тебе же будет легче жить. А ты хоть и русской крови, но по жизни ты наш, цыган».

Я вспомнил, как однажды, долго проговорив с молодым цыганом, Паша сказал: «Э, Доктор… Пройдет время и нас не станет. Нет, не то, что исчезнут такие, как мы. Они всегда были и будут. Но исчезнет наш неписаный закон, наши понятия, наши обычаи. Придут другие. А эти, — он кивнул головой в сторону цыгана, — они останутся, для них цыганский закон — все, ибо цыган — сначала цыган, а уж потом все остальное. А вообще, ежели их поймешь, это хороший народ». «Ну, ты-то дважды цыган», — тогда сказал я.

— О чем задумался? — спросила Нюся, уже успев успокоиться и вытереть глаза.

Я улыбнулся.

— Да вот, думаю: покупал костюм, рядился, мылся, а ты меня сразу опознала.

— Да, — кивнула Нюся, — по виду ты барин, министр. Но по глазам я любого из вас узнаю, хоть ты царскую корону надень. Глаза вас выдают, мученые они у вас, крученые, так-то…

Она повела меня вглубь дома и, открыв дверь в небольшую комнату с окнами в сад, сказала:

— Это его комната, Павлика. Вот тут и живи, сколь захочешь, отдыхай, сил набирайся. Сколь там жизни-то оставил, если не секрет?

— Тринадцать лет.

Нюся перекрестилась.

— Это тебе сколько сейчас?

— А сколько дашь? — засмеялся я и, видя ее нерешительность, добавил: — Сорок мне, Нюся, сорок.

Потом, уже вечером, когда я принес чемодан и мы сели ужинать, она, наливая мне молоко в огромную Пашину чашку, спросила:

— А ты как — один или где семья есть?

— Когда мне семейному-то быть? — усмехнулся я.

— Да уж точно, вы все бирюки — одни живете. Вот Павлик со мной только в пятьдесят лет сошелся. И то трое от него сыновей растут. Вот они, — кивнула она на фотографию.

Один из мальчиков был сильно похож на Пашу.

— А где они? — спросил я.

— Этот — он тоже Павлик, как отец, — в лагере пионерском, а эти — у бабки. У меня еще мать жива, бойкая старушка, хоть и за семьдесят ей, но на богомолье в Загорск пешком ходит. А там в одну сторону двадцать километров.

Нюся была очень разговорчивой, словоохотливой женщиной. И я, слушая ее, сравнивал их с Пашей. Они чем-то очень похожи. Только Нюся спокойнее, тише и деловитее. А в Паше, как он сам говорил, сидел миллион чертей. Эти черти, искусно свившиеся хвостами, висели целой гроздью в тонкой синеве наколок у него на груди, и Паша называл каждого из них по имени и посмеивался: «Рекламу выставил. Портреты свои писаные, а сами-то внутри сидят».

Иногда, когда речь заходила о чем-то черном, о чьей-то подлости или предательстве, Паша становился страшнее любого из нарисованных у него на груди чертей.

— Вот и говорю, — докончил я свою речь. — Некогда мне было женой обзаводиться. Вот я один, и сам за себя только и переживаю, а если бы дети?

Я замолк, чувствуя, что встал на какую-то запретную тропу. Нюся горько улыбнулась.

— Да уж! Сколько волк под собаку не рядился, да хвостом вилять не научился.

В эту ночь я спал как убитый. Уж больно хорошо было в этом доме, где окна выходили в сад, а солнечные лучи, проходя через листву яблони у окон, то появлялись, то исчезали, когда легкий ветер, залетая в комнату, покачивал кудрявую шапку листвы.

Первое, что я увидел, когда открыл глаза, было косое, чуть голубоватое отражение в стеклах открытого в сад окна. Нюся мыла грязные резиновые сапоги. Я быстро оделся и еще без рубашки вышел в сад, где прямо на дереве висел большой умывальник с соском. Вода в нем была холодная, почти ледяная, видно, только что из колодца. Но я любил именно такую — холодную, чтоб дух захватывало, любил умываться ею, чувствуя, как отступает ночная расслабленность и дремота.

— Что так рано вскочил? — спросила Нюся, подходя ко мне с полотенцем в руках.

— Это почему рано? Восемь часов — самое время вставать.

После завтрака я позвал Нюсю в дом:

— Тебе передавали, что я что-то должен тебе отдать?

Нюся молча кивнула.

— Закрой двери, дай лопату и покажи, где погреб.

Нюся, ничего не говоря, вышла и принесла комбинезон.

— Вот, одевай. Там перемажешься весь.

Двери закрыла. Я посмотрел в сторону дверей.

Она скатала половик, и я увидел в полу еле заметный четырехугольный вырез с утопленным в толстые доски кольцом. Из погреба дохнуло сыростью и какими-то специями или солениями.

Нюся щелкнула выключателем, и я увидел бочку, а в стороне — два бочонка и какие-то бутылки. Погреб был довольно глубоким, не менее трех метров; в него вела сваренная из труб лестница.

Я еще раз посмотрел на входную дверь и, определив нужный угол, спустился в погреб. Земля здесь была тяжелая и вязкая, и я с большим трудом добрался до нужного мне шестого бревна. Бревна были из лиственницы, массивные и тяжелые. Но когда я поддел нужное мне бревно ломом, оно пошло, и кусок его повернулся на невидимой оси.

Внутри небольшой ниши лежал чемодан.

— Сколько денег! — растерянно проговорила Нюся, закинув платком раскрытый чемодан.

Я отложил в сторону тяжелый мешочек, склеенный из резины (в нем было еще что-то кроме золота, о котором говорил Паша), а остальное отдал Нюсе.

— Считай, — сказал я и, взяв мешочек, ушел в свою комнату.

Часа через два Нюся зашла ко мне в комнату и, став на пороге, сказала:

— Себе возьми сколь-нибудь.

— Что мне нужно было взять, я уже взял, — отрезал я. — Так велел Паша. А это все тебе и детям.

9

В тот день, когда пришла Елена, Нюся топила баню. О Елене она мне еще раньше говорила. Мужа у нее уже десять лет как задавил поезд, и хотя она была красивой и в теле бабой, с бойким языком, но все так и живет одна с сыном.