Анджей Стасюк - Дукля
Так оно было. Неполный километр в минуту, так что все это держалось в воздухе достаточно долго, чтобы запасть в память, отпечататься, как миллионы других образов, которые потом носишь с собой, отчего человек напоминает свихнувшийся кинетоскоп, а жизнь его похожа на галлюцинацию, — ведь на что ни посмотри, все оказывается не таким, как есть. Что-то всегда изнутри просвечивает, всплывает на поверхность, как масляная капля, мерцает, переливается и манит — дьявольская обманка, блуждающий огонек, бесконечный соблазн. Ни к чему нельзя притронуться, не потревожив чего-то другого. Как в старом доме, где и беззвучных шагов достаточно, чтобы впереди, через две комнаты, зазвенели стекла в буфете. Вот так функционирует сознание, и так оно хранит от помешательства, ведь что бы это за жизнь была, если бы события застревал и во времени, словно гвозди в стене. Паутина памяти оплетает голову, и настоящее из-за этого тоже расплывчато, и ты уверен, что оно перейдет в прошлое почти безболезненно.
В Тарновце над станцией стояли белые облака. Из горизонтальных просветов между ними золотой туман сплывал на стену с надписью какого-то футбольного фаната: «Сандеция — жиды». Семафор выглядел осиротело и старомодно. Мне захотелось выделить какой-нибудь случай из своей жизни, но ни один пока что не казался мне лучше остальных.
А потом в соседнее купе сели четверо мужчин. Я видел, как они шли по пустынному перрону. Выглядели они как рабочие, которым удалось свалить до окончания смены. Похожи были на прогульщиков. Сквозь тонкую стенку я слышал, как они проталкиваются, шумно, не церемонясь, устраиваются, может даже и с ногами на сиденьях, и сразу потянуло дымом от дешевых сигарет. Прежде чем поезд наконец тронулся, они уже были заняты оживленной беседой. Говорили о телевизорах, как мальчишки обычно говорят о машинах и легендарных фирмах, воображаемых достижениях и недостижимых чудесах. «Sony», «Samsung», «Curtis», «Panasonic», «Philips»… Это, однако, не звучало как разновидность современной абракадабры. Парни разговаривали о видах света, излучаемого разными типами экранов. Этот — слишком холодный, фиолетовый, тот — чересчур резкий, ненатуральный, нездоровый для глаз, другой, в свою очередь, излишне пастельный, слащавый, оскорбляющий натуральное благородство красок света. Они искали идеала, смешивая характеристики разных электронных механизмов, как смешивают краски или часами устанавливают прожекторы на киношном плане, чтобы на короткий миг ухватить действительность в одном-единственном неповторимом эпизоде, когда она на мгновение совпадет с фантазией. Они пытались найти компромисс между видимым и отображаемым. Ни слова о технике, ни тени кретинского идолопоклонства. По крайней мере, до станции Едличе, где они вышли, посреди серебристых ректификационных колонн, обвитых лабиринтами перегонных трубопроводов. Может, они вовсе и не отлынивали от своей работы? А только еще направлялись туда, посреди этого технопейзажа, на границе которого безмятежно паслись коровы и работали лошади, а стародавняя убогость постепенно превращалась в сельский ландшафт.
И так было до самого Кросна.
Вдалеке двигались огромные грузовики с возбуждающими надписями на красных и желтых брезентовых тентах, блестящие снаряды цистерн «volvo», травянистые фургоны «мерседесов», тягачи «DAF», холеные польские «ельчи», белоснежные «scania», а между ними мелюзга легковушек, словно мелкие камушки в ожерелье капитализма: аметисты, изумруды, рубины, опалы, сапфиры — и все это в солнце сверкает и мерцает, с востока на запад и обратно, поперек Европы, с липким резиновым визгом шин по разогретому асфальту, с толстыми парнями за штурвалом — кожаные куртки, «Мальборо» в зубах, врубленная на полную катушку автомагнитола «Blaupunkt» и педаль в пол, будто их гонит дьявол или они дьявола (кто это может знать?), будто посреди старых неподвижных холмов время выдалбливало себе узкий туннель, в котором должно было набрать ускорение, словно намереваясь наверстать целое столетие, оставив все за собой, и оказаться где-то за границами материального и обитаемого пространства. Так все это выглядело.
На пригорках, на ровных полосках земли вдоль шоссе, на опушках ольховых рощ стояли местные жители и смотрели, как их мир отрывается, словно кусок суши или льдина, и дрейфует назад, хотя с виду и пребывает на своем месте. Железные бороны на телегах, вилы, упряжи, резиновые сапоги на босу ногу, симбиоз запахов конюшни и дома, извечное и крепкое сплетение человечьей и животной экзистенции, простокваша, яйца, картошка, сало, и никаких тебе дальних походов за трофеями, никаких чудес и легенд за кромкой сытости и спокойной смерти. Так вот и стояли, опершись о деревянные рукояти инструментов, вросшие в землю, которая вскорости должна была стряхнуть их с себя, точно собака, стряхивающая воду. Дрожащая пестрая линия шоссе бежала по дну долины. В сущности, это была тектоническая трещина, теологический сдвиг на границе эпох. А они стояли и смотрели. По крайней мере, должны были это делать. В действительности, однако, они были заняты своими делами, без тени заинтересованности, без страха, всецело захваченные материальностью мира, его тяжестью, благодаря которой могли ощущать свое существование как нечто реальное.
Так было, когда в апреле я ехал на поезде в Дуклю, а свет снова и снова пробуждал к жизни все сущее и подвергал его уничтожению со сверхъестественным ледяным равнодушием. Кросно начиналось плоско и промышленно. Ангары, бараки, склады и полный отстой. Около путей было что-то навалено. Может, это должны были погрузить и забрать, но сейчас оно не выглядело чем-то заслуживающим усилий. Ответвления рельсов пропадали среди низких строений. Их покрывала ржавчина. Заросли, закоулки, запах нагретых смоленых крыш — место в самый раз, чтобы сидеть себе, потягивая фруктовое вино, и вглядываться в поезда дальнего следования, в которых ты никогда не окажешься. Напитанные солнцем бетонные ограждения, скамеечки из доски да пары кирпичей, зелено-коричневые переливы битого стекла, белые колпачки от бутылок, стекающие с насыпей пестрые языки мусора и девочка на маминых шпильках с лакированной коляской пятнадцатилетней давности. Железнодорожные окраины всегда напоминают бесхозную землю — никто там не живет, не бывает, не работает, так что там все можно, а ленивые, едва набирающие ускорение или сбавляющие ход составы распространяют ауру нереальности, и все тонет в полусне периферии между детством и зрелостью, когда мечты и действительность невозможно разделить.
«Magnum Disco-Night Club Ротонда» внутри был пустым. Ажурная стеклянная постройка разделила судьбу окрестностей. От времен ее хозяйственной деятельности осталась только вывеска. Впрочем, неизвестно, происходило ли вообще здесь что-то когда-нибудь. Или, может, только должно было начаться? Это было одинаково похоже на демонтаж и на ремонт. Стеклянный мыльный пузырь вырастал из земли, испещренной кусками железа и бетона. Легкий щелчок — и от него останется пустое место. Я пробовал представить себе вечеринку под этим жалким колпаком: болезненное дрожание ламп стробоскопа и грохочущие за спиной поезда. Получался террариум или пляска скелетов.
Пришел кондуктор, но билета не потребовал. Сказал только, что «сейчас будет город». Словно я выглядел приезжим, кем-то, кому требуется помощь.
До дукельского автобуса оставался еще час. Слишком много, чтобы ждать, слишком мало для нормальной прогулки, но в самый раз для котлеты в закусочной «Смерф», где до сих пор я не видал ни одной живой души за трапезой, хотя там дешево и чисто, а средний по вкусу обед в пределах тридцатника; в самый раз для пива в том магазинчике с одним зонтом сразу за почтой направо, в компании гражданина с велосипедом, который тот завел за оградку и прислонил к столику, хотя это был старый «урал» с кожаным сиденьем, похожим на казацкое седло, и пружиной в форме кипятильника.
А потом, уже в автобусе, я подумал, что Дукля заслужила собственную железную дорогу. Если и не настоящую, большого калибра, то хотя бы узкоколейную. Раз или два в день маленький паровозик выкатывал бы на посыпанный гравием невысокий перрон где-нибудь между Венгерским Трактом и автовокзалом. Железнодорожные пути отделяли бы старую часть городка от выпендрежной буржуйской имитации сериалов и воспоминаний о сезонных работах в Германии. Даже не пути, а всего один железнодорожный путь и разъезд, ну скажем в Мейсце Пястове. Жесткий упрямый стук, деревянные сиденья в узких вагонах с окнами, где вместо ручек кожаные ухватки, похожие на чемоданные. Курить можно во всем поезде, что не имеет значения, потому что южный ветер из-за перевала и так вдувает угольный дым сквозь все зазоры. От Кросна добрых два часа едешь подпрыгивая, среди лязганья прицепов, в этом болтающемся из стороны в сторону едва ползущем составе, так что каждый час нужно выходить в тамбур, чтобы размять косточки, а в некошеных рвах пасутся тощие коровы, за которыми присматривает детвора, ведь это разгар лета, каникулы, и пейзаж без пастушка был бы чем-то из ряда вон выходящим.
