Сухбат Афлатуни - Пенуэль
Он снова приподнял скатерть и заглянул под стол: «Малец! Тебе говорю. Как звать?»
«Яков», — ответил я, поглядывая на отца.
«Фу ты, и меня — Яков, поздравляю. Ну-ка, вылезай, Яков, поздоровкаемся».
Я выполз из-под стола, щурясь от света. Яков сжимал мою руку и продолжал кричать: «Опять от меня мальца скрыть хотели, взрослым мне его уже подсунуть? На кой мне ваши взрослые? Просил же вас — мальцов водите… Яков! Я же дедушка твой, прадедушка даже, а это поглавнее любого дедушки. Будешь ко мне в гости бегать?.. И ты, парень, вылезай, что сидишь, как красная девушка? Молодец, что такого сына стругнул, и нечего теперь под столом сидеть, не для того мы проливали…»
Так он вытащил нас с отцом из-под стола и попытался усадить рядом.
«Куда их сажать, все уже занято», — говорила тетя-бабушка, раздвигая миски с винегретом, чтобы все казалось занятым.
«А вот сама и полезай под стол, деятельница», — сказал ей Яков и наставительно ущипнул за локоть.
Сидеть за столом было непривычно, как держать вилку, я не знал, потому что под столом было все проще. А отец, выбравшись на свет, налегал на настойку. Под конец вечера он начал громко рассказывать, на какую золотую медаль окончил школу и какие надежды подавал по химии…
«Эх ты, химик», — трепал его по макушке Яков.
А мы с братом снова сидели под столом и смотрели, как чьи-то руки тянутся к женским ногам в штопаных колготках и мнут их, и колготки не возражают. «Он ей делает массаж», — шептал я брату.
Брат, старше меня на три года, загадочно улыбался…
Через месяц Яков выбил нам какими-то сказочными путями квартирку недалеко от себя.
Комната провожала нас с оркестром. «Приходи коленку мне массажировать», — говорила мне бабушка. Стол нам хотели выдать с собой, на первое время. Но потом передумали.
Я сидел на жестком больничном диване и в десятый раз читал письма трудящихся.
Время остановилось. Я вообще не очень уверен в его существовании. Тиканье еще ничего не доказывает.
Вот я, например, про себя знаю точно: я есть. Только что сходил в туалет. Чем не доказательство?
А время? Я с недоверием смотрю на свои часы.
Полчетвертого.
Хорошо, примем это как гипотезу.
Час назад Гуля ушла на зашивание. «Посторонним нельзя», — сказала квадратная медсестра, вертевшаяся вокруг Гули. «Это не посторонний, — сказала Гуля, — это человек, благодаря которому я здесь».
Я снова уткнулся в книгу.
…Горячо любимый вождь, беспартийная красноармейская конференция Сыр-Дарьинской области сообщает, что молодое пополнение внесло новую струю бодрости в ряды Красной Армии!
…IV Всетуркестанская конференция горняков приветствует тебя. Горняки Туркестана бодро стоят на революционном посту, оберегая октябрьские завоевания. Твое выздоровление удвоило энергию туркестанского шахтера. Мощным ударом кайла мы будем продолжать бить разруху.
Да здравствует наш Ильич!
…Представители трудящихся Востока, собравшиеся на Андижанский уездно-городской съезд Советов, глубоко радуются выздоровлению своего великого вождя. Да будет у тебя множество хлеба и вина; да послужат тебе народы, и да поклонятся тебе племена; будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей; проклинающие тебя — прокляты; благословляющие тебя — благословенны…
Гуля вышла после зашивания — тусклая, заплаканная.
«Получайте вашу девушку», — сказала медсестра.
«Больно?» — спросил я почему-то медсестру.
«Нисколечко», — ответила медсестра и ушла.
Гуля стояла, влажная, в черном, не шедшем ей платье. Пионерские звездочки она уже не носила.
«Больно, да?» — сказал я еще раз.
Гуля помотала головой.
Мы поймали машину и поехали к Якову.
Деньги на невинность достал откуда-то он.
В машине Гуля стала шумно рассказывать все детали операции; остановить ее было невозможно. Водитель дико поглядывал на Гулю и нарушал правила движения.
Гулина свадьба была назначена через неделю.
«Ты здесь?» — спросил Яков и проснулся.
Сверху на него падало что-то сухое и тревожное. Как если бы дождь пошел не каплями, а холодными женскими волосами.
Яков медленно открыл глаза. Светильник уже погас; слуга спал мертвым сном.
Над Яковом стоял Ангел, вычесывал из своих крыльев пух и, улыбаясь, бросал его в лицо Якова.
Пух был холодным и светился голубоватым светом.
Из глаз и рта слуги торчали стрелы. Одной рукой он сжимал оперенье стрелы, торчавшей изо рта. Видимо, пытался ее вытащить.
«Ну здравствуй», — сказал Яков, приподнимаясь на лежанке и глядя на Ангела.
«Здравствуй», — шепотом сказал Ангел и перестал бросать пух. Ощупывая перед собой воздух, обошел лежанку и сел.
Не считая нелепых птичьих крыльев, вид Ангела с прошлой встречи почти не изменился. Только исчезли глаза, менявшие свой цвет, и на месте рта темнела заплатка.
«Почему ты убил его, а не меня?» — спросил Яков, показывая на слугу.
«Потому что твое время пока не пришло», — сказал Ангел тем же шепотом. Было видно, что говорить ему тяжело. При каждом слове заплатка на губах шевелилась, из-под нее появлялась жидкость.
«Прошлый раз ты обещал мне, что я скоро умру», сказал Яков.
«Да. И был наказан. Буду теперь целую вечность слепым ангелом».
«Неужто целую?» — спросил Яков, рассматривая лицо гостя.
«Да, целую. Пока ты не умрешь. Тогда я надену твои глаза. Я уже примерял их пару раз, когда ты спал. Они мне подходят».
Яков потрогал свои глаза: «Разве до моей смерти будет вечность?»
Заплатка на ангеле улыбнулась.
«Не спрашивай меня, Яков, о том, сколько осталось до твоей смерти. Людям не разрешено знать о времени. Радуйся, что меня тобой наказали, а смерть твою отложили. Прошлый раз я нарушил запрет, сказав, что будет скоро. Хотелось показать, что мы, ангелы, знаем. Что мы знаем, чего вы, люди, не знаете. Вот это хотелось тебе показать».
«Зачем?»
«Чтобы ты место свое знал. Человек, конечно, выше ангела, и мы это с радостью признаем. А кто из нас это не признал, тот сейчас сидит в черной дыре, то есть в космической заднице. А мы признали, что человек выше ангела. Но вот тут, Яков, и началась путаница. Ведь признали мы тогда абстракцию, идеального человека. Адама признали, который сам был абстракцией, пока у него со змеей не вышло. Эту абстракцию человека мы выше себя признали, а где она теперь, абстракция? Вот твой слуга валяется. Редкий при жизни подонок был, обкрадывал тебя, слабых обижал, вдову притеснял и страдал расстройством желудка. Скажи, неужели он ангела выше? С расстройством, и выше? А получается, выше. Или ты. Старый, беззубый старик… Тоже — выше меня?»
Яков смотрел на Ангела, не понимая его слов. Ему хотелось, чтобы Ангел убрал тело слуги, чтобы снова зажглась масляная лампа.
«…И чтобы я наслал на тебя сон, — устало закончил Ангел, — вроде тех, которые ты видел в пору юности своей, да?»
Яков кивнул.
«Хорошо, — сказал Ангел, — покажу тебе сон про охранника мостов».
«Охранника мостов?»
«Да. Всю ночь этот сон сочинял. Ты знаешь, что сны людям придумывают слепые ангелы?»
Тело слуги исчезло, и на его месте дремала собака, и шепотом рычала во сне.
«А за это дашь мне ее», — закончил Ангел, подув на светильник, отчего тот загорелся.
Яков кивнул и на это, уже сквозь просвечивающее одеяло сна.
Такси остановилось, мы вышли в желтоватую лужу, в которой всплыло и расслоилось солнце. Я наступил на солнце и пошел дальше. Машина уехала. Навстречу нам двигался человек в темных очках. Рот его был заклеен пластырем. Увидев нас, он снял пластырь, шепотом поздоровался и снова залепил губы.
«Сосед?» — спросила Гуля, глядя ему вслед.
«Да нет», — сказал я.
Калитка Якова была открыта.
На пустых ветвях сидели соседские дети и виновато смотрели друг на друга. Увидев нас, громко поздоровались и сели поудобнее. Они выросли с последнего раза. Детям, наверно, полезно расти на деревьях.
Я подошел к дереву и стал трясти его. Дети летели вниз и скрывались за забором.
Последним упал мальчик в странной пестрой одежде. На ушах у него болтались тяжелые серьги.
«Я — Наргис, — сказал он и нагло посмотрел на меня. — Я для дедушки Якова танец танцую».
Гуля сказала ему что-то по-узбекски. Я понял, что она спросила, почему он одет, как девочка.
«Я же Наргис! — крикнул мальчик и вдруг заплакал. — Я же артист! Я будущий артист! Я — талант, меня в музыкальную школу по блату устроят! Я учиться буду! Учиться!»
Снова вышло солнце, и дерево, под которым плакал мальчик, наполнилось светом.
«Я — талант, мне конфеты за танец дают, шоколадный!»
Я закрываю глаза. Мне десять лет, я падаю с яблони. Ору. Ползу к Якову, сопливый, ободранный. Яков ставит меня на стул посреди комнаты и долго рисует на мне зеленкой. Я плачу и прошу нарисовать на кровавой коленке ракету. «Коленка, — говорит Яков, — место для ракеты непригодное. На коленке мы намажем красную звезду». — «Пра, она же будет зеленой!» — «Она будет называться красной».
