Элеонора Корнилова - Выигрыш
Ханс увидел машину, узнал лицо, замахал. Тамплон сбавил ход, и Ханс побежал, держась за дверцу медленно едущего автомобиля, торопливо и сбивчиво заговорил об отцах и желании работать. Лицо Тамплона будто треснуло, когда он узнал в тощем старичке Ханса. Улыбнулся, остановил машину. Договорились, что Ханс поработает по-черному, потом Тамплон заедет и рассчитается наличными. А там будет видно. Ханс постоял еще, посмотрел вслед черному, присадистому BMW, сливавшемуся с тенями густых каштанов и сверкавшему, как молния, когда он вылетал на залитую солнцем дорогу.
Хорошая машина, хорошо бегает. Лучшая немецкая машина. А не похоже, что Тамплон – ровесник. Моложе. Лицо круглое. Абажур. Ясно, раньше работал на бойне. Ели много мяса. Вместе со своим отцом. Тот еще злее пришел из плена. Вся семья по струнке. Как поглядит кому-нибудь в лоб, все по углам. Крепкий был, жесть. Все равно умер. Сегодня румяный, завтра мертвый. Такова жизнь. Теперь фирма. Очистка, уборка. Два дома построил. Толстый бумажник на сиденье. Наверно, в карман не влезает.
Полмесяца Ханс честно шоркал полки, обтирал поручни, мыл окна и стены вагонов. Он боялся ненароком провиниться, сделать что-нибудь не так и был очень старателен. Рядом мыли женщины, молодые и не очень, шутили, перебрасывались словами, но только когда кончилась работа, тогда Ханс вспомнил, что не закинул ни одной удочки, не подбил ни одного клина, никому не строил куры, не напрашивался в гости, ни на миг не отвлекался от дела. Так напугал проклятый полицейский, поймавший на недобросовестности. Даже нигде не зазудело, чтоб какую-нибудь ласково по задку. А так удобно подставлялись. И ни одну не пригласил к себе в дом. Самому есть нечего.
Он садился в сторонке во время обеда, когда все раскрывали свои пластиковые коробки с едой и развинчивали термосы с кофе. У него были несладкий чай и бутерброды с маргарином. Его стали угощать, он не отказывался, но приятного сближения на этой почве не наступило. Стержень в руке тоже не зудел. Работа была не тряская, не тяжелая, мягкая. Вода, тряпки. Зато – новость – закололо сердце.
Миновали трудовые недели, и Ханс начал ждать заработанного. Прошло два дня, а Тамплон все не ехал. Перетрясывая вечерами свою бухгалтерию из ларчика, изождавшийся Ханс заодно начал вести дневник о своем должнике.
17-е. Денег от Тамплона нет.
18-е. Денег пока нет.
Ведение дневника успокаивало, в нем было много скрытого удовольствия. Хансу никогда и никто не был должен. Исключая алкоголика. Но там сразу было ясно, что хоть деньги взял, но считать его должником – безнадежное дело. Не зря на каждом углу – плакаты. Алкоголизмус – это болезнь! Больной.
Как на давней своей, единственной свадьбе, Ханс снова ощущал себя значительным лицом. Женихом, от которого ничто не уйдет – ни праздничный стол, ни невеста. Тамплон – солидный человек. Не может обмануть. Портмоне из свиной кожи, два дома. Видная фигура. Куда он сбежит. Не кролик. Вот какой человек должен! Еще денек потерпеть.
Жизнь стала преподносить сюрпризы. На один из столбиков пограничного забора Урсула уже давно вешала корзинку с картофельными и морковными очистками, с капустными листьями и кочерыжками для кроликов. Теперь в корзинке часто лежала добавка: пакетик с куском кухена, парой сосисок или со связочкой шпагеля. Приятно, но их хватало на один зуб, желудок подвывал и требовал еще.
Ханс голодал, потому что уже не мог убивать кроликов так же часто, как хотел есть. Устал. Победы давались трудно. Набегавшийся и окровавленный, он подолгу сидел в теплице, слушал, как колотится сердце, и опасался за здоровье. Чтобы снять шкурку, нужно было набраться сил. На время даже пропадал аппетит. Он разрезал питомца поперек, чтоб только вошел в кастрюлю. Экономя воду и электричество, наливал немного, на самое дно. Садился рядом с плитой, часто тыкал кролика вилкой и грелся в небольшом тепле от конфорки. Глаза не всегда вываривались. Одного кролика ему хватало на два дня.
Денег не было, выигрыш запаздывал. Ханс мобилизовал все, что мог. Подключил темную мощь магов из “Эзотерического сервиса”, чтоб каждый маг за двадцать евро в месяц сражался с враждебными Хансу инфернальными силами, препятствующими удаче. Он вглядывался в портреты беспощадных колдунов, молодых волшебниц и старых ведьм. Читал их сообщения, как полководец – сводку с поля боя. Писал письма и, как простой солдат, спрашивал, что делать дальше. Долго еще ждать?
– Терпение, уважаемый херр Шванц! И еще раз терпение! – отвечали ему и присылали сильнодействующие амулеты: блестящие куски граненого стекла, желтые медальки с иероглифами, золотые шнурочки, завязанные в магические узлы. Все это следовало носить на голом теле или класть в кошелек, рядом с деньгами или вместо них.
Еженедельное “Астрологическое письмо” за двадцать пять евро доносило Хансу о тайных и явных перемещениях звезд, указывая, в какой день нужно вклиниться между ними со своим гороскопом, чтоб отхватить куш на этой планете.
Под попонкой было хорошо. Холод в доме почти не беспокоил Ханса, исключая минуты редких набегов на ледяной унитаз. Тогда Ханс чувствовал эффект экономности: зад сжимался в кулачок, а гениталий, изнывая, просил персонального тепла. Ханс поглядывал на телефон. Утешитель был отключен за долги. Шайзе! Молчали жаркие дорогие голоса распутниц. Ханс задолжал и Секс-сервису, и Телекому. Не было никаких денег, даже на благотворительную еду. По всей стране супермаркеты ломились от провианта. Люди, каждый третий – тучный, везли к автомобилям миллионы тележек с тоннами еды. Трепетала реклама, призывающая к облегченной пище как к последнему средству защиты нации от ожирения. А Хансу было нечего есть.
Задремав на диване после полудня, он проснулся от шума. Сонно поглядел в окно. На лужайке возле его дома кружилась косматая старуха с лилово-черными глазами и губами. Ханс вздрогнул. Вау! Ведьма, амулет, гороскоп, магия тут! За ведьмой припустила другая, за ними побежали маленькие черти, вскрикивая по-детски, и тут Ханс вспомнил. Фуй, ну, да. Сегодня же этот дурацкий американский праздник. Ряженые мамаши, в париках и лохмотьях из Мэкгайста, – и эта дрянь, к слову, совсем не дешевая, – ходят по домам соседей со своими бесенятами с рожками на головах. Веселятся. Развлекаются. А детей надо угощать сладостями. Ханс попятился от густой шторы в глубь гостиной. Он видел на газоне тень орехового дерева Урсулы, выше вставали красные черепицы крыш, изгиб дороги, наконец, удаляющиеся фигуры. Его не побеспокоили. Нет, позвонили. Ханс осторожно пригляделся. А-а, это Герхард. Вот кстати.
Герхард был не наряженный, в комбинезоне. Он навещал больного мужа Урсулы. С ним можно было не хитрить, и Ханс сразу попросил взаймы. Тот тотчас достал кошелек.
Долговязый, всегда улыбающийся Герхард прежде часто бывал у соседей. Он любил говорить о счастье. “Йа-йа”, – соглашалась Урсула, будто он читал вслух научную брошюру, не имеющую никакого житейского смысла. Герхард никогда не был женат, не имел подружек, жил в родительском доме бобылем, читал книги, как школьник, – неинтересно!
Но не только поэтому Ханс относился к целомудренному Герхарду снисходительно. Герхард никогда не брал денег за услуги! Чинил ли он в домах друзей проводку, ставил розетки или ремонтировал бытовые приборы, он предпочитал плате – чашку кофе и задушевную беседу о счастье. Он так высоко ценил дружбу с Урсулой, с ее мужем, своим коллегой, что его расположение перенеслось и на Ханса – соседа таких замечательных друзей. Герхард всегда завязывал дружбу со всеми.
С годами разговоры его многочисленных друзей свелись к недовольству ценами, Евросоюзом и к воспоминаниям о крепкой марке. Жизнь оборачивалась все большими подлостями, и всем хотелось жить еще дольше. Это значило – изо всех сил бороться с болезнями, глотать капли и пилюли. Домашние доктора за десять евро в квартал стали единственно необходимыми собеседниками. Вечно свежая тема Герхарда для большинства обветшала и годилась, как облупленная погремушка, разве что внукам на забаву. Его самого, говорящего о счастье, наконец стали считать чудаком, очень занудливым, заехавшим в придурь. Он мог рассуждать о счастье часами, воодушевленно глядя и в пол, и на потолок, и на друзей, потерявших всякое терпение. Он раздражал своей верой в гармонию и любовь.
В его годы это даже неприлично. Надоело и то, что он всегда носил только комбинезоны, и не популярного синего цвета, а темные, как у могильщиков. Будто он поминутно ждал поломок, перегораний и замыканий и был рад оказаться в полной форме для немедленного ремонта, так же как и для дружбы со всеми на свете. Но некоторые – среди них была и Урсула – принимали Герхарда по-прежнему радушно, полагая, что чудак на деле знает толк в счастье, потому что, прожив один и всегда работая, имеет в банке, наверное, такую сумму, которая на любого нахлобучит гармонию со всем миром. А Ханс поражался: как так, не брать денег?! Чудак, йа-йа!
