Владимир Колганов - Лулу
В этой самой квартирке мы и сидели теперь, а накануне днем познакомились где-то между Манежем и Смоленской площадью. Я был тогда уже изрядно навеселе, то есть душа воспарила над землей, мозг все еще способен был просчитывать варианты, а тело приобрело ярко выраженное состояние вседозволенности, когда любая напасть оказывается нипочем и невозможно даже представить себе, что еще остались на свете непреодолимые для него преграды.
Николаша, как обычно, пропадал где-то в экспедиции на заморских островах, а потому свояченица с нерусским именем Кларисса опекала Тому, как могла, то есть в меру своих скромных сил и почти неограниченных физиологических возможностей. И хотя от слов давно пора было переходить к делу, я вынужден был ублажать Клариссу, поскольку только от нее теперь зависело, кому достанется разыгрываемый приз в лице желанной Томочки. И только когда под тяжестью выпитого голова свояченицы глухо стукнула по поверхности стола, едва разминувшись с остатками гусиного паштета на тарелке, мое сверх всякой меры сдерживаемое нетерпение получило необходимое развитие, то есть меня буквально прорвало и я, по пояс высунувшись из окна, что было мочи возопил на всю округу: «Продано!» И тут же немедля принялся раздевать Тамару, ну а Тамара, само собой, принялась раздевать меня.
— Ах, ну скорей же! — это не я, это она…
Известно, что люди, особенно те из нас, что склонны к угрызениям совести, нередко в попытках разобраться, что к чему, прибегают к самоанализу, иначе говоря, к занудному самокопанию, рассчитывая в результате долгих поисков и умозрительных попыток построения неких психологических конструкций прийти к успокоительному для себя итогу. Примерно так же делаю и я — стою обычно перед зеркалом и разглядываю свой… пупок, до рези в глазах напрягая зрение:
— Ну что, прелестный, несравненный, дорогой ты мой пупок, чем на этот раз ты не доволен и что такое я должен предпринять, чтобы поднять твое, увы, совсем не радостное настроение? Чем усладить твою когда-то нежно-розовую плоть, теперь уже еле просматриваемую сквозь многолетние мышечные наслоения?
— Да ладно тебе, — отвечает мне пупок, — все как-нибудь обойдется, все сладится, время залечивает любые раны, многое еще можно поправить, даже если иногда кажется, что потерянное вернуть уже нельзя. Было бы желание!
Ну что касается желания, то этого добра у меня невпроворот, мог бы и поделиться с кем-нибудь, если б только была для этого практическая возможность. Иногда вроде и не хочется ничего, но словно кто-то подсказывает — надо, надо, надо! И вот, отбросив сомнения, зажмурившись, чтоб ненароком не передумать, я снова ныряю в бездонный омут Тамариной постели…
Кстати, сдается мне, что сомнения есть не что иное, как результат чрезмерно развитого здравомыслия. А что такое здравый смысл? На мой взгляд, это что-то вроде облака у горизонта. Облака, которое меняет цвет в зависимости от погоды, особенностей местного климата и уж тем более от времени текущих суток. Более того, бывает так, что выглянешь в окно — улицы широки и не спешат, и необыкновенно четки мягкие, словно бы нарисованные кем-то тени, и путь твоих мыслей лежит туда, где рождаются, растут и лопаются ажурно-розовые пузыри заката… А назавтра вдруг налетит холодный ветер, пригонит облака, и что тогда останется от этих, вчера еще таких многозначительных, таких глубокомысленных раздумий? Капли росы на изумрудно-малахитовой траве и больше ничего. Впрочем, не исключено, что где-то мои мысли выпадут живительным дождем, ну, это кому как повезет или покажется… Нет, ну ей-богу, еще чуть-чуть — и я начну жалеть о том, что в юности так и не решился стать поэтом. Да ладно уж…
А утром я проснулся и первым делом, как обычно, направился на кухню с намерением заварить себе крепкого чайку — я пива в качестве опохмелки с некоторых пор не перевариваю. Спиной ко мне стояла женщина в трикотажных застиранных трусах, в линялой майке и неторопливо мыла грязную посуду, оставшуюся после вчерашнего застолья. Пахло недоеденным винегретом, смешанным с вонью прокисшего за ночь табака в тарелках, которые мы использовали как пепельницы. Совершенно невозможно было представить себе, что накануне я лежал с этой женщиной в одной постели, бухой и тепленький после изрядной доли выпитого коньяка… Она сопела и охала и время от времени спрашивала: «Ну как, тебе уже хорошо?» Нет, в самом деле, именно так и спрашивала! Только чем же я мог с ней этой ночью заниматься? Разве что кроссворды разгадывать или обсуждать виды на грядущий урожай. Я представил себе, как держу в ладонях ее неразделимо слившуюся с животом слегка припухлую грудь с двумя крохотными пупырышками-сосками, как поглаживаю ее набитую жировыми отложениями не первой свежести подушку-попу. Ну не было же этого! Просто потому, что не могло быть никогда! Вот с той девчонкой с фотографии на черноморском берегу двадцатилетней давности — могло, вполне могло быть, но не с этой!
Я уже готов был прилюдно расписаться в собственном половом бессилии, лишь бы не признавать столь очевидный факт грехопадения. Но только и смог невнятно вымолвить: «Я сейчас…» — будто только что вспомнил о каком-то крайне неотложном деле, и, прихватив по дороге малиновый пиджак, устремился прочь из дома, что называется — подальше от того самого греха…
Надо сказать, что поначалу я и впрямь перепугался не на шутку — ведь из-за этих затянувшихся изрядно за полночь блудливых шашней можно и работу потерять. Будет сидеть теперь в крохотной каморке у входа в ночной клуб какой-нибудь отставной служака и цепким, наметанным глазом цепного пса, заработавшего себе геморрой в должности начальника над лагерной зоной, оглядывать входящих посетителей, мысленно ощупывая самые интимные места у дам и шаря по карманам их вальяжных покровителей. Но нет, сегодня очень кстати выдался тот редкий случай, когда у вашего покорного слуги самый что ни на есть законный выходной, как накануне любезно сообщило мне начальство. А какие у него были на то соображения, нам знать, понятное дело, совершенно ни к чему. Не ясно только, они еще кому-нибудь такие каникулы устроили или только мне, родимому? От этого зависело, как мне их за это целовать — взазос или ограничиться воздушным поцелуем. Впрочем, это я опять шучу…
Когда-то слышал, что у физиков очень популярен метод последовательных приближений. В первом приближении вы видите некий заинтересовавший вас предмет или явление. Во втором — начинаете понемногу различать его детали. В третьем, при наличии подходящей методики и инструментов, проникаете в его внутреннюю суть. Ну а в четвертом приближении, разобравшись наконец-то, что к чему, убеждаетесь, что все не так, как вам казалось поначалу, — бездарно, не красиво и не обязательно… Вот и в обыденной жизни случается так, что, несмотря на то что оказываешься дважды разведен, даже такой бесценный опыт от повторения ошибок нисколько не спасает. И черт меня дернул связаться с этой дурой Томочкой!
Обычно женщины прощали мне ничем вроде бы не спровоцированное расставание. Ну что поделаешь? Бывает так, что не сложилось, не сбылось, заботливая ее подруга не сумела убедить, что вот оно, счастье, чуть ли не под ногами у тебя валяется, чего ж ты не берешь?.. Ха! Не мог же я ответить — извините, недосуг, мол, нагибаться. Просто уходил, не слушая упреков, не оглядываясь. И только затылком чувствовал на себе печальный взгляд недавно еще столь милого и желанного, волнующего воображение существа. И куда все подевалось? Если б только знать заранее, что Томочка не прощает никогда и ничего!
Да, все вроде бы терпимо, если бы не сон… Однако мучило сомнение — то ли это был ночной кошмар, вполне логичное последствие жуткого подпития, то ли меня взаправду решили выставить на торги, на аукционе, в пятницу, через неделю…
Глава 8
Alter ego
— Ладно, Вовчик! Кончай придуриваться. — Эти простые и задушевные слова прозвучали под сводами комнаты как голос свыше, которого я так долго ждал, хотя куда уместнее было бы пожелание приятного аппетита. И все же он прав. Пора! Пора положить конец пьянкам и обжорству, то есть заняться по-настоящему полезным делом. Не все же угождать собственной утробе? Впрочем, тут уж как получится…
Я поднял взгляд. Голый небритый мужичонка весьма непрезентабельного вида сидел на краю обеденного стола, болтая коротенькими ножками и покачивая непропорционально большой кудрявой головой. В черных волосах застряло несколько витков древесной стружки, которой обычно прокладывают легко бьющийся фарфор при транспортировке, а на бедре отпечатался знак опрокинутой рюмки и полустертая надпись «Не кантовать!».
— Не узнаешь? Странно, прежде ведь не раз ко мне за поддержкой обращался, неужто не припоминаешь? — гадливо ухмылялся коротышка, почесывая пухленький живот. — Я же твое второе «я»!
