Серж Резвани - Загадка

— А затем он что, бросается к остальным в воду?

— Да, причем с радостью! С радостью подростка. И со смехом.

— Значит, это он перевернул песочные часы?

— Это было бы заманчиво… — внезапно Поэт-Криминолог становится серьезным и говорит словно сам с собой: — Как было бы заманчиво перевернуть раз и навсегда песочные часы.

— Но только песок от этого не меняется.

— Вы правы, — продолжает Поэт-Криминолог, и его лицо становится все более напряженным. — Но как быть с иллюзией? Иллюзией освобождения. Иллюзией, которой удовольствовался виновник гибели «Урана», чтобы оправдать свой поступок. Что это значит — совершить поступок? Это последовательность длинного, чрезвычайно длинного тайного пути. То же самое в криминологии. Преступление — это конечное звено цепочки, состоящей из невыносимых страданий, единственный выход из которых — покой, о котором говорил Юлий. Я встречал преступников, очень крупных авторитетов, приговоренных к смерти, которые в один голос заявляли, что преступление останавливало их страдание и они испытывали огромное облегчение, словно у них лопались все нервы. Если бы вы спросили у них, что это было за страдание, то услышали бы в ответ: просто Страдание. То есть раньше они страдали, а теперь не страдают! Они уже и раньше жили как мертвые. И преступление для них — это всего лишь возврат на дорогу, ведущую к их собственной смерти.

— Убить себя — это еще куда ни шло, но совершить самоубийство, пригласив окружающих последовать вашему примеру, — это самый ужасный пример трусости, — говорит Следователь, не сводя настойчивого взгляда с Поэта-Криминолога. — Нет, не существует «красивых» преступлений, точно так же как нет оправдания самоубийцам, если только их к этому поступку не толкает физическое страдание!

— Аполлинер говорил почти то же самое, — подает голос Литературовед.

— Помните его знаменитую фразу? — восклицает Поэт-Криминолог. — «Избавьте меня от физических страданий, а с моральными я разберусь сам».

— Вот именно!

— И он умер от трепанации черепа.

— Давайте вернемся к делу, — нервничает Следователь.

— Вы правы, — со смехом отвечает Поэт-Криминолог. — Итак, мы остановились на том, что наш Литературовед днем прогуливался с Карлом, а ночи проводил в пивной с Юлием. И, рассказывая об одном, он, в результате, обрисовывал нам другого. Их сочинения — это как эхо, улавливаемое летучими мышами. Они не просто дополняют друг друга — мы находим в них то, что раньше было от всех скрыто. Так при раскопках в Помпее находили слепки от тел людей, которых извержение вулкана застигло во время сна. Задохнувшиеся от испарений, засыпанные раскаленным пеплом, они, медленно разлагаясь, пролежали нетронутыми две тысячи лет. За это время пепел под действием дождей превратился в цемент, такой же твердый, как и базальт. И вот каким-то археологам, не лишенным художественного мышления, пришла в голову замечательная идея залить гипс в эти слепки, чтобы получить отпечатки погибших во сне. Невыносимая по своей жестокости картина.

— Понимаю, к чему вы клоните, — говорит Литературовед. — Вы говорите об иносказаниях, да? Думая при этом о Рильке и женщине, о которой он пишет?

— Вот именно! И о том, что его почитатели, не имея возможности назвать ее прямо, оставляли лишь многоточие…

— Помните известную фразу Витгенштейна[5]: «То, что нельзя сказать…»? Слова необходимы человеку для того, чтобы высказываться и таким образом выражать невыразимое. А эта фраза Витгенштейна, цитируемая по поводу и без, могла бы, наоборот, означать, что невозможность высказаться приводит к иносказаниям, завуалированный смысл которых становится ясным лишь по прошествии времени.

— «Не забывайте, — говорил мне Юлий, — что Карл без Юлия — ничто и что без Карла Юлий не был бы Юлием. Своим существованием мой брат вызывает у меня желание перестать существовать. Там, где его считают писателем, я не считаюсь писателем. Если он решает создать, как говорят, семейный очаг, я остаюсь один и без семейного очага. Он женится. Я — нет. И представьте себе, что, не любя ту, которую звали Бель, но закрепив этот семейный союз без любви тремя детьми, Карл завел Юлия в окончательный и бесповоротный любовный тупик, так как Юлий всю жизнь мечтал только о Бель». Вот в чем признался мне Юлий в cantina. А днем Карл, говоря о Юлии, пытался выведать, что сказал тот ночью. Представляете, как ликовал литературовед во мне, слушая уклончивые ответы двух старых братьев! Прошлой ночью в неоконченной рукописи Карла я нашел странные фразы: Нигилистический восторг Тристана. Состояние нирваны. Смертельное восхищение романтизмом. Какой мощью нужно обладать, чтобы противостоять темным колдовским силам? Является ли любовь волшебным лекарством, способным обратить во благо жизни всё двусмысленное и разрушительное? Но как тяжело изучить язык любви! Какую стыдливость нужно преодолеть, сколько проявить угодливости! Это основные высказывания, а их там — пруд пруди. А в конце одной страницы я прочитал наспех набросанные слова: Я не жил. Я писал. Я не сделал ничего, что потом не описал бы. Фатальная абсурдность! Может, мне удастся хотя бы моя смерть? Затем он зачеркнул несколько слов — конечно же, главных! — и дальше написал: Смерть — это загадка, которую мы должны сделать еще более… тут слово таинственной вычеркнуто и заменено на проблематичной. Есть еще одна вещь, о которой я вам пока не хотел говорить, — признается Литературовед, закуривая сигарету: — У меня возникло одно подозрение, которое очень быстро превратилось в уверенность: незаконченная рукопись Карла написана не только его рукой.

— Как это?! — подскакивают от неожиданности Следователь и Поэт-Криминолог.

— Вначале вы не понимаете, что не дает вам покоя при чтении. Но понемногу становится очевидным, что чья-то другая рука сделала вставки, замечания, зачастую язвительные, но тем не менее умные и ясные. Неужели Карл изменял почерк, редактируя свои записи, подумал я. Потом, открыв наугад дневник Лоты Най, я узнал его.

— Вы считаете, что Карл давал ей читать то, что пишет, а она делала свои комментарии? — спрашивает Поэт-Криминолог. — Это довольно часто встречается, вспомните Набокова.

— Да, но Набоков таким образом хотел покрасоваться, а я не думаю, что Карл Най красовался перед своей молодой женой.

— Тогда что?

— Мне кажется, таким способом, на полях страниц, она говорила ему то, что хотела сказать в реальной жизни, где он отказывался ее слушать. Но еще больше меня поразило то, что дневник самой Лоты испещрен небольшими рисунками и странными знаками, сделанными, несомненно, рукой Карла. Это говорит о том, что между ними шел бурный диалог. Он марал ее дневник ужасными рисунками, а она отвечала ему язвительными замечаниями на полях рукописи. Ночью, я думаю, он снова рисовал в ее дневнике какую-нибудь гадость, которой его научил, насколько мне известно, бенгальский колдун, с которым он консультировался в Нью-Йорке, а она своим решительным и четким почерком наносила ему очередной укус… и он…

— Постойте, — прерывает его Следователь, — неужели старик Най пытался заколдовать свою жену?

— Думаю, это так.

— А может, старик Най просто делал эти граффити ради забавы, как Набоков, рисовавший на обоях в своих апартаментах в швейцарском отеле, где он проводил последние годы жизни со своей женой? — рассуждает Поэт-Криминолог. — Подобная мания присуща почти всем преступникам. Они оставляют свою подпись. Естественно, в письменном виде. Кстати, вспомните Хамберта Хамберта, преступника, который любил писать и который утопил свою жену во время прогулки на лодке.

— А не вернуться ли нам в Гранаду? — восклицает Следователь. — Вы сказали, что оба брата сделали вам очень важные признания?

— Да, поскольку в то время я был молодым исследователем и все скрупулезно записывал, то каждый из них с радостным ликованием рассказывал мне о другом. Мои наивность и добрая воля вдохновляли их на продолжение глухой борьбы даже на страницах моей будущей книги. Однажды, когда мы находились в самой высокой части садов Генералифе, я обратил внимание Карла на то, что именно в этом месте Малколм Лаури[6] встретил свою будущую жену, ставшую впоследствии прототипом «трогательной и воинственной» Ивонны в одном из его романов. «Все женщины трогательны и воинственны, — ответил Карл с хмурым видом. — Лота — трогательна и воинственна, моя первая жена Бель была трогательна и воинственна, Роза тоже трогательна и воинственна, но это не мешает им умирать. Когда женщины трогательны и воинственны, но не имеют детей, как Лота, их смерть воспринимается как ужасное событие, но все же не настолько ужасное как тогда, когда у умершей женщины остаются трое детей. Мать не имеет права рано умирать! Такая мать, умирая, совершает самую большую подлость! Моя первая жена Бель была слишком слабой, чтобы жить, и слишком сильной, обременив меня тремя детьми. И что за жизнь! — воскликнул он, вырвав своей тростью несколько цветков. — Она вынашивает в своем крепком животе одного за другим троих детей и забывает, что мать не имеет права умирать, оставляя их на руках начинающего писателя. Как может быть природа настолько недальновидной, чтобы не забрать и троих детей! Как может быть природа настолько тупой, чтобы позволить умереть рожающей женщине! Я думал только о себе, и для меня смерть Бель была настоящим скандалом. Невыносимым скандалом. Пожалуйста, вот вам Франц, и она умирает! Не сразу, нет! Она умирает, не сводя глаз с ребенка, который ее убил! Возможно ли испытывать такую любовь к своему убийце? «Будь мужественной, — говорил я ей. — Превозмоги свою усталость. Ты не имеешь права оставлять меня одного с тремя детьми, которых ты мне дала. Мое дело — писать, а твое — растить детей. Ты должна жить! А я должен писать!..»