Эбрахим Голестан - Горькая доля
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет. На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе
с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я. Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегпоказалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он. Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где?
Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет.
На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я.
Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегодня третий день, как ей хуже, – сказала женщина.
Я спросил:
– Она что-нибудь ела за это время?
– Я не знаю. Пока дядюшки не было, ела помаленьку; а как он объявился, бедняжка вроде испугалась. Я больше к ним не ходила, так что не знаю.
Подошел Джафар с ложкой, присел на корточки подле тетушки.
– Помешалась она, бедная, – продолжала женщина, – уж лучше бы он не возвращался. Когда он пропал, ей хуже стало, но не так, как теперь.
– О чем вы?
Я ничего не понимал. Джафар сказал:
– Парвиз-хан, подай сюда похлебку, если не трудно.
Женщина говорила:
– Может, она уж не чаяла мужа увидеть, разволновалась. И прежде хворая была, а как он вернулся, совсем слегла. Уж я и так и сяк, бывало, до смерти вымотаюсь, чтоб вот столечко поела. А тут еще Мешхеди сказал: она умерла.
– Кто? – спросил я, недоумевая.
Женщина посмотрела на меня:
– Парвиз-хан, никак это вы?
Я кивнул головой.
– Вы меня помните? Вы когда-то вместе с ним сюда часто приходили.
– Дядюшка только к субботе вернется, – сказал я.
– Мешхеди Асгар?
Я опять кивнул.
– В субботу? Как в субботу?
– Сегодня уже поздно было, а завтра – выходной день.
– Я что-то не пойму, – сказала женщина. Джафар наклонился за судком с похлебкой. В судке
было пусто. Халва, похлебка и мясо бесследно исчезли. Осталось лишь чуточку риса и немного хлеба. Джафар с негодованием посмотрел на стариков. Упрекать их было бессмысленно.
– Разомни рис с остатками мяса, – предложил я.
Джафар покачал головой – мол, гляди-ка, что за люди оказались, Бога не боятся.
– Я все-таки не поняла, – повторила женщина. Джафар не выдержал:
– Да как же это? Она голодная! Еле дышит, несчастная. Кто так делает? – Он сердито швырнул пустой судок на софре и докончил: – На что мне теперь ложка, горло ей смотреть?
– Я не поняла, – не унималась женщина.
– И ты еще тут, – в сердцах сказал Джафар, – не понимаешь – и ладно.
Женщина снова обратилась ко мне, словно хотела договорить:
– …Вы про дядюшку сказали, что он в субботу придет?
Джафар встал:
– Парвиз-хан, я сейчас.
– Она, бедная, есть хочет, – прошептал ему я, – погляди!
Тетушка сидела, по-прежнему привалившись к стене, с трудом дышала, молчала и смотрела невидящим взглядом. Старик негромко сказал:
– У нас есть луковый суп.
Джафар, не обращая на него внимания, ушел вниз по лестнице. Я видел, что женщина все еще ждет ответа, и сказал:
– Аббас-ага договорился, он будет поручителем.
– Его что же, снова забрали? – растерянно спросила женщина.
Я взглянул на нее, собираясь сказать: «А разве вы не знаете?» Но вспомнил, что Джафара нет, и промолчал.
– Опять забрали, второй раз? Он же сегодня днем ушел, сказал, пойду, мол, сообщу аге, что хоронить надо. Это когда он сказал, что она умерла.
– Кто ушел? Кого хоронить?
– Это около полудня было, он стал говорить, что она умерла.
Женщина указала на тетушку.
– Говорит – умерла она, тетушка то есть. Мне, мол, надо агу известить, чтоб похоронили. Агу – того самого, что поручился, вызволил его из богадельни. Я и поверила. Напугалась, но покойницу-то одну оставлять грех, без Корана да без молитвы. Он за дверь, а я наверх поднялась, смотрю: она и не умерла вовсе, сидит, все такая же. Перепугалась я, вот уж когда перепугалась. Перед настоящей покойницей так бы не испугалась. Страшно стало. Но, гляжу, и то правда, она вроде как покойница, не шевелится вовсе. Он и решил, что старушка померла или вот-вот помрет, ушел, чтоб конца ее не видеть.
Я слушал, не перебивая, и почти ничего не понимал. Слышалось сопение тетушки и потрескивание керосина в лампе. Старуха встала.
– Уходишь? – спросил старик.
– А ты разве не идешь?
Он тоже встал и пошел. Женщина крикнула:
– Забери лампу!
Старик вернулся, взял с полки свою лампу. Потом они ушли.
– Но ведь жива, сам видишь, – сказала женщина. Я опять посмотрел на тетушку.
– На этот раз его так просто не выпустят. Сегодня четверг, а он в понедельник под вечер пришел. Почти три дня дома был. Когда его забрали?
Я ничего не ответил.
– Небось когда домой возвращался. Утром-то, около полудня это было, все плакал, бедный старик, убивался. Подошел к моей двери и говорит, мол, все, Зинат-ханум, скончалась она, ты смотри, сразу-то, как войдешь, не пугайся. Я пойду попробую, может, ага чем поможет, пришлет кого-нибудь, чтоб на кладбище отнесли, – он про того агу говорил, что поручился за него. Говорил, что незнакомый вовсе, хотя, может, это он и про вас, про батюшку вашего, откуда мне знать. Я посочувствовала ему, говорю, мол, бедная тетушка. Тогда он грустно так сказал: «Все ж таки не одна померла, есть кому глаза закрыть. А как сам помру? Теперь-то, благодаренье Богу, я здесь, в последний раз о ней позабочусь. А вот помру, охо-хо, одному Богу известно, кто обо мне подумает. Захочет ли кто доброе дело сделать, земле меня предать? Одно меня к жизни привязывало, а теперь и это оборвалось». Я ему говорю, дескать, ты эти речи брось, Мешхеди. От смерти не уйдешь, оно конечно, но, Бог даст, поживешь еще. Нет, говорит, я только ради нее жил, мы ведь с ней как один человек. И так он, несчастный, печалился, словно она и впрямь умерла – а теперь, гляди-ка, сидит, на нас смотрит. А старик, бедняга, так плакал, мол, все, Зинат-ханум, кончилась она. Ох, горе. Я теперь вот тоже думаю, может, это и хорошо, когда совсем одна, кругом одна. И самой оплакивать некого, и помрешь – никто не заплачет. Так оно лучше.
