Вячеслав Пьецух - Левая сторона
Заперли Семена Аблязова в баньке, стоявшей позади дома. Утром он проснулся чуть свет и долго не мог понять, где он находится и зачем. То, что он сидел в баньке, было ясно как божий день, но вот у кого в баньке, почему в баньке? — это была загадка. Аблязов покричал-покричал и смолк.
В восьмом часу его посетил Папа Карло; он вошел в предбанник, сел на скамейку, закурил и сказал:
— Зачем у вас в Ермолаеве околачивается Свистунов?
— Это допрос? — поинтересовался Аблязов.
— Допрос, — сказал Папа Карло.
— В таком случае я отказываюсь отвечать.
Папа Карло с досадой понял, что он дал маху, что, верно, к Аблязову следовало подъехать не с силовой, а с какой-нибудь располагающей стороны, но было уже поздно: пленный, как выражались в Центральном, уперся рогом.
— Ну а если мы тебя пытать будем, тогда как? — сказал Папа Карло, хищно прищуривая глаза.
Аблязов оживился; кажется, он был этим предположением сильно заинтригован.
— Интересно, — спросил он, — как же вы меня рассчитываете пытать?
— А вот посадим тебя на одну воду, небось сразу заговоришь! Или можем предложить раскаленные пассатижи.
В пассатижи Аблязов не поверил, а пить ему хотелось до такой степени, что перед глазами ходили огненные круги.
— Ладно, пытайте, — согласился он. — Только давайте начнем с воды.
Папа Карло плюнул и вышел вон. Некоторое время он бродил вокруг баньки, а потом присел на охапку дров и начал смекать, как бы ему вывести зоотехника на чистую воду. Из-за стен баньки послышалось невнятное бормотание.
— Алё! — громко сказал Папа Карло. — Ты чего там, Семен, бубнишь?
— Ась? — донеслось из баньки.
— Я говорю, ты чего там бубнишь? Помираешь, что ли?
— Нет, это я стихотворение сочиняю. У меня такая повадка, пока я не отремонтируюсь: стихотворения сочинять.
— Ну и чего ты там сочинил?
— А вот послушай:
Чем веселее на улице пение,Тем второстепенней зарплаты значение.
— А что?! — сказал Папа Карло. — Законный стих!.. Жизненный, складный, политически грамотный. Тебе бы, Семен, в газетах печататься, а не телок осеменять. Ты в газеты-то посылал?
— Посылал, — донеслось из баньки вместе с протяжным вздохом. — Не печатают они, сукины дети, моих стихов. Говорят, с запятыми у меня получается ерунда.
— Дурят они тебя. На самом деле твои стихи не печатают потому, что характер у тебя пакостный, потому что только их напечатай, как ты сразу потребуешь персональную пенсию. И во всем ты такой! Например, тебя по-человечески просят рассказать, зачем у вас в Ермолаеве околачивается Свистунов, а ты из себя строишь незнамо что!
Банька ответила тишиной.
Вскоре на двор к Папе Карло явилось за новостями несколько слесарей. Поскольку желанных новостей не имелось, команда посовещалась и решила-таки прибегнуть к помощи пассатижей. Папа Карло сбегал за ними в сарай, слесари тем временем затопили печь в летней кухне, и после того, как пассатижи раскалили до малинового сияния, так что от промасленных концов, которыми обернули ручки, пошел вонючий дымок, всей командой ввалились в баньку.
Увидев раскаленные пассатижи, решительные физиономии слесарей и сообразив, что дело принимает нешуточный оборот, Аблязов сразу поник лицом. Он уже рад был бы ответить на любые, самые каверзные вопросы, однако он не только не знал того, зачем Свистунов «околачивается» в Ермолаеве, но и того, что в Ермолаеве «околачивается» Свистунов. Впрочем, неведение в некотором роде облегчало аблязовское положение, ибо у него не было искуса повести себя малодушно. С отчаянья он играл желваками и даже улыбался, но все-таки руку ему попортили в двух местах.
Так как толку от Аблязова парни из Центрального не добились, около обеденного времени они отпустили его пить пиво и стали советоваться, как быть дальше. В конце концов Папе Карло пришло на мысль заслать в Ермолаево своего человека; человек этот, именно один работник районной конторы Заготзерно, приходился шурином Папе Карло. Он как раз собирался в Ермолаево по делам, и его обязали навести справку относительно инспектора Свистунова, каковую он впоследствии и навел.
В свою очередь, ермолаевские были до такой степени обеспокоены пассивностью неприятеля, что попросили тракториста Самсонова, который направлялся в Центральный менять поршневые кольца, разнюхать, не готовятся ли тамошние как-либо диковинно отомстить. Однако Самсонов никаких сведений не представил, ибо ему принципиально всучили такие поршневые кольца, что он намертво встал в двух километрах по выезде из Центрального и с горя заявился домой в невменяемом состоянии.
Между тем работник Заготзерна исправно донес о том, что участковый уполномоченный Свистунов просто-напросто гостил в Ермолаеве у своего двоюродного брата, что утром двадцать четвертого числа он надолго отбывает в Оргтруд и что в тот же день вечером вся ермолаевская молодежь соберется в клубе на репетицию пьесы «Самолечение приводит к беде», которую сочинил тамошний фельдшер Серебряков.
Таким образом, на 29 июля наметился переход от позиционного периода к боевому. Как оно намечалось, так и вышло: утром того памятного дня ермолаевские избили водителя поселкового грузовика, который вез продукты из Оргтруда и неосмотрительно остановился у Рукомойника освежиться, а вечером произошло, так сказать, Ермолаевское сражение.
Около пяти часов вечера парни из Центрального погрузились в автобус, прихватив с собой велосипедные цепи, обрезки шлангов и картонный ящик, обернутый мешковиной. В седьмом часу автобус остановился возле моста через Рукомойник, команда спешилась и стала дожидаться сумерек, так как ударить было решено под покровом ночи. Чтобы скоротать время, сначала выкупались в реке, а потом развели костер, уселись вокруг него и принялись за скабрезные анекдоты. Наконец, на синюшнем небе проступила первая сумеречная звезда, парни из Центрального затушили костер и цепью тронулись на деревню.
В это время ермолаевская молодежь, как и было обещано, репетировала пьесу «Самолечение приводит к беде». Режиссировал фельдшер Серебряков; он сидел на бильярдном столе, держа между пальцами самокрутку, и говорил:
— Вы поймите, товарищи, что тут у нас драма, почти трагедия. Потому что человек из-за этого… из-за вольнодумства, вместо того чтобы вылечиться, еще хуже заболевает. Тут, товарищи, плакать хочется, а вы разводите балаган! Давайте эту сцену сначала! Давай, Ветрогонов…
Щуплый, не по-деревенски бледный паренек, представлявший Ветрогонова, шмыгнул носом и произнес свою реплику:
— Я признаю исключительно народные средства. Например: сто граммов перца на стакан водки.
— Вступает Правдин, — распорядился Серебряков.
— На такое лечение денег не напасешься, — вступил Правдин, которого изображал Петр Ермолаев. — Если, конечно, их не печатать.
— Отлично, Правдин, — похвалил его Сергей Петрович и показал большим пальцем вверх. — Теперь опять Ветрогонов.
— Мне печатать деньги ни к чему, я всегда от жены заначку имею…
— Нет, — оборвал парнишку Серебряков, — так не пойдет! Ты давай говори эти слова, как сказать… развратно, что ли, потому что в разделе «Действующие лица» у нас имеется примечание: «Роман Ветрогонов, молодой механизатор, любитель семейной свободы». А ты эти слова так говоришь, как будто прощенья просишь. Повтори еще раз!
— Мне печатать деньги ни к чему, я всегда от жены заначку имею, — повторил Ветрогонов, состроив такую дурацкую мину, что прочие действующие лица прыснули в кулаки.
— Это абсурдные слова, — сказал Правдин. — В семье все должно быть обоюдно, при полном согласии сторон. Потому что семейное счастье — явление хрупкое. Оно складывается из трех категорий: духовной, физической, материальной.
И материальная база в семейном счастье занимает не пос леднее место, поэтому получку ложи в одно место с женой. Чем крепче семья, тем крепче отечество!..
— Так! — сказал Серебряков. — Теперь у нас идут звуки из-за кулис: «Мычание коров, блеяние овец, рев быка». Пашка?! Куда подевался Пашка?
— Я тут, — отозвался пастух Павел Егоров, которому из-за придурковатости смогли доверить только «звуки из-за кулис».
— Давай, Емеля, твоя неделя, — язвительно приказал кто-то из ермолаевских.
Павел добросовестно изобразил то, что от него требовалось.
— Так! — сказал Серебряков. — Правдин уходит, остается один Ветрогонов. «Эх, полечиться, что ли…»
— Эх, полечиться, что ли, — покорно повторил Ветрогонов.
— «Берет стакан, — начал читать ремарку Серебряков, — сыплет в него перец, ромашку, ревень, ваниль, заливает водкой, размешивает, подносит ко рту». Тут у нас снова голос из-за кулис…
— Самолечение приводит к беде! — произнес Павел Егоров гробовым голосом, выглянув из-за трибуны, выкрашенной под орех, и делано рассмеялся.
