Дмитрий Бавильский - Ангелы на первом месте

Кое-как, механически, отыграла спектакль, зашла на почту и удивилась, почувствовав, что сердце заходится в предчувствии, как хозяйский пёс, учуявший приближение хозяина. Но письма среди газет не оказалось.

Значит, всё-таки театральные, подумала она, купила большую свёклу и пошла варить борщ.

На следующий день Мария Игоревна по самому пустяшному поводу (будем считать – от нечего делать) снова заглянула на почту. Ящик был пустым. Газеты ещё не положили. Зато на дне отсека она увидела новое письмо.

Третье.

Именно после этого, третьего, письма Мария Игоревна окончательно убедилась в серьёзности происходящего. Оставим в стороне страсти из мексиканских телесериалов, мы – люди серьёзные и основательные: три письма – это, можно сказать, уже роман в письмах, "Страдания юного

Вертера", непознанная, можно сказать, закономерность.

Мария Игоревна решила, во что бы то ни стало отыскать адресата письма. Или же его автора. То есть, конечно, лучше бы, разумеется, того, кто пишет. Мужчина всё-таки. Но мы же ещё не знаем, как страдает женщина, которая этих писем так и не получила. И мы даже представить себе не можем, как изменилась бы её жизнь после такого пылкого и искреннего признания.

А вдруг она замужем? Ну, и что, какая разница, любовь всё спишет,

тут же сама себе возражает Мария Игоревна, любовь – это такое чудо, такая редкость, какая бы она ни была, за неё можно простить всё, что угодно.

Себя Мария Игоревна окончательно выводит за скобки этой истории, как предмет, преждевременно состарившийся и возврату не подлежащий. Если не лукавить, не разыгрывать жертву обстоятельств, надо признать: одной жить тоже интересно. Временами.

Искать надо либо того, кто пишет, либо того, кому пишут. Два конца, два кольца, а посередине – она, Мария Игоревна, с тремя письмами в руках. Последнее, третье, её даже настораживает. Бог, возникающий в первом послании, хороший знак, но у писавшего совсем плохое настроение, упадок сил, поди ж ты, депрессия, нет-нет, нужно же спасать человека!

Здравствуй-здравствуй, драгоценная моя…

Снова в который раз пишу тебе, потому что не могу молчать, потому что мне нужно выговориться, а я никому не могу рассказать про тебя.

И вовсе даже не потому, что не поймут, просто я не могу делиться такой радостью и такой ношей с кем-то ещё. Ты – моё самое сокровенное знание. И без этого по жизни я – человек скрытный, одинокий, а тут ещё делиться тем, чем я живу, тобой… Лучше умереть.

Тебя у меня, в моей жизни слишком мало, чтобы я ещё с кем-то делился тобой… Так и знай.

Дело не в ревности, просто я ненавижу себя и кляну себя за нерешительность, рву последние волосы на голове из-за того, что не могу подойти, взять тебя за руку, открыться тебе и сказать о чувствах, переполняющих мне мою душу и сердце. Сердце и душу.

Сегодня я нарисовал твой портрет, я не могу есть, не могу нормально спать, потому что всё время думаю только о тебе, смотрю на твой портрет и это похоже на помешательство. Но ты не думай, я не такой, я совсем не грубый, для меня физическое обладание женщиной не есть самая главная цель. Даже мысленно я не могу представить тебя без одежды. То есть я просто запрещаю себе всё это.

Что мне делать? Что? Я молю Бога, чтобы он хоть как-то помог мне разрешить мои сомнения, успокоить мои волнения, сделать так, чтобы ты стала моей, может быть, не навсегда, но хотя бы на время…

Хотя бы на чуть-чуть…

" Последние волосы… " Значит, перед нами лысеющий молодой человек

(всех мужчин младше или ниже себя Мария Игоревна называла именно так), как минимум, за тридцать. Верхняя же планка может быть какой угодно. Впрочем, если автор не стремится, не надеется долго обладать любимой женщиной, косвенно это может говорить и о его преклонном возрасте.

Нет, чтобы написать просто и ясно: " остаток своих лет, Мария, хочу провести с тобой и только с тобой ", к чему вся эта неконкретная лирика?!

Значит, всё-таки надеется Мария на чудо, значит, всё-таки что-то ещё ждёт? Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Портрет нарисовал. Вот если бы он выслал этот портрет, она бы тогда эту ничего не ведающую счастливицу из-под земли достала б. А вдруг это и в самом деле она?

Ну, уж нет, нечего себя обманывать. Если бы он влюбился в заслуженную артистку России Марию Игоревну, то мог бы похитить её фотографию из фойе, например, или найти сцены из спектаклей в разных местных газетах. А однажды она, между прочим, выходила на обложке журнала "Театральная жизнь", когда советская власть требовала большего внимания к культуре в регионах…

Да только кто теперь про это помнит: и про советскую власть, и про культуру в регионах, и про "Театральную жизнь", и про Машу на её чёрно-белой обложке…

Как с белых яблонь дым. Прощай, моя молодость, прощай мой любимый сад, нет, никогда, никогда уже не сыграть мне Раневскую .

Вот что значит – быть одной ногой в прошлом: как в собственную могилу начинать спускаться.

Только сейчас Мария Игоревна догадалась обстоятельно изучить конверты, написание адреса, где номер её почтового отделения и её абонентского ящика и ничего более.

Правда, в окошечке с обратным адресом автор письма нарисовал иероглиф в виде латинской буквы – "z", с эффектной перекладиной посредине и завитками на концах параллельных линий. Никаких воспоминаний, кроме фильма "Zorro", этот росчерк не будил, ни на что не намекал. Писавшего, по всему, раздражало это белое пространство, вот он и решил его заполнить, приручить.

Только сейчас Мария Игоревна обратила внимание на то, что штемпель присутствовал только на одном из писем – самом последнем, бледный и смазанный, он в дальнейшем мог указать на номер почты и, следовательно, приблизительного места обитания автора. Уже кое-что.

Правда, на двух других никаких следов почтовой оплаты не наблюдалось. Это, скорее всего, значит, что письма пришли на почту своим ходом, их сюда принёс хозяин (автор?) и попросил положить вместе с остальными отправлениями.

Это тоже неплохо , решила Мария Игоревна, перевернулась на другой бок и сладко заснула с ощущением славно потрудившегося человека.

Часы показывали без двух минут два ночи, когда она соскочила с твёрдым намерением действовать.

Поиски предполагают два варианта – либо ты ищешь того, кто пишет, либо того, кому пишут. Сейчас, на данный момент, найти автора писем кажется более трудным – Мария Игоревна знает только, что он – лысеющий мужчина, неопределённого возраста и положения, живущий на перекрёстке с трамвайными путями.

Проще найти девушку. Мария Игоревна убеждена, что автор писем (пора уже придумать ему какое-нибудь имя, не может же он всё время быть пустым местом, пусть, что ли, станет Игорем?!), что Игорь ошибается с цифрой почтового ящика, значит, ей кладут письма Игоря по ошибке, вместо какой-нибудь соседней ячейки.

А почему Игорь? Почему не Эмиль или не Рауль? Не Рудольф, наконец?!

Первое, что взбрело в голову, потому что.

И вот он приходит на почту, в чёрном, до пола, плаще, чёрная, широкополая шляпа скрывает его начинающую лысеть макушку. Тут Мария

Игоревна хватает себя за руку: мать, ну какой плащ в феврале?!

Какая широкополая шляпа ?! Семидесятые уже давно закончились, новое столетье на дворе, теперь так не ходят, такое не носят, не модно, а широкополая шляпа и вовсе выглядит смешно и даже противно.

И вот Игорь приходит на почту, в модной спортивной куртке, выскочив из спортивного авто, энергичный, молодящийся, с проседью и морщинками в уголках блестящих от потаённых чувств глаз.

Никитомихалковские усы, тяжёлый браслет…

Мария Игоревна делает глубокую затяжку: такой красться по чёрному ходу не будет, возьмёт силой и наглостью, нахрапом, отпадает вариант.

И вот Игорь в ободранном китайском пуховике и стоптанных башмаках

( терпеть не могу нечищеную обувь ), с длинными немытыми космами толкает ей в ячейку помятый конвертик.

– "Вы не глядите, что у меня здесь маленькая плешина. Это ничего, это от лихорадки; волоса сейчас вырастут…" – вспоминает Мария

Игоревна слова убогого персонажа из гоголевской "Женитьбы" и резонно вопрошает: – Зачем же мне тогда его искать?

А чтобы сделать кого-нибудь счастливым. Чтобы справедливость и порядок восторжествовали хотя бы раз – в качестве исключения – раз уж так случилось – на подведомственной ей территории.

К утру запал проходит, часов в девять, Мария Игоревна падает в кровать и засыпает.

Потом встаёт с головной болью и отвращением к себе, начинает стирать, убирать, гладить, словно бы лихорадочной активностью пытаясь убить щемящее чувство ожидания несбыточного, много курит, смотрит в окно на проезжающие мимо, по Комсомольскому проспекту, машины, на небрежно одетых во всё тёмное людей, сливающихся с темнотой, превращающихся в движущиеся сгустки темноты.