Владимир Романенко - Жди, за тобой придут
— Вот вы, молодой человек! — снова обратился он к Косте. — Вы бы хотели, чтобы с вами никогда и ни при каких обстоятельствах не могло произойти ничего плохого?
— Ну, хотеть-то этого, наверное, все хотят — вы же сами сказали. Другое дело, что я пока не знаю, как конкретно такого состояния достичь.
— Для начала неплохо бы поиметь в жизни цель, — ответил балабол с лёгкой, едва заметной ноткой нравоучительности в голосе. — В вашем милом возрасте уже стоит задуматься о том, чего вы конкретно хотите от будущего. Не от настоящего и уж, тем более, не от прошлого, а именно от будущего! Дипломы, профессии — это всё замечательно, равно как и большое количество денег, но, если в вашем случае процесс уже начался, если вас уже «отобрали» для «опасного эксперимента», то подобные вещи вряд ли чем-то помогут.
Костя задумался. Как-то всё очень уж складно получалось у балабола и очень уж подходило к его, Кости, случаю.
— Наверное, вы правы.
«По поводу цели и будущего — это он в самую точку попал. И ещё нужно определиться со своим отношением к любви. Она не может повредить ничему и никому, а вот её отсутствие — вещь тяжёлая, угнетающая и губительная для души. Состояние, когда любовь ушла, — нехорошее состояние, неживое. Будущего в нём, по крайней мере, точно нет. Но как заставить её прийти снова — вот в чём вопрос!»
Меньше всего в жизни Костя хотел стать несчастным человеком. Бедным, одиноким, необразованным — это ещё куда ни шло. Но только не несчастным! Все прочие напасти, которые люди полагают крайне нежелательными для себя, представлялись ему отвлечённой теорией. А вот состояние полного отсутствия даже намёков на хоть какую-нибудь радость в жизни он испытал на собственной шкуре по полной программе. Ещё раз пройти через нечто подобное было бы уже слишком.
В Москве Костя нередко вспоминал «Дорожную проповедь» словоохотливого и благодушного «вагонного мессии».
Для полного восстановления душевного равновесия были необходимы три вещи: жизненная цель, понимание причинно-следственных связей между событиями и вера в неизбежность собственного счастья.
Для того чтобы сформулировать цель, у Кости был ещё целый год впереди. Над верой тоже предстояла длительная работа, поскольку раньше вопрос о ней в такой открытой форме никогда не стоял. Ну, а с причинно-следственными связями он решил разбираться по ходу дела.
Данный момент представлялся ему особенно трудным, в виду того что многие из связей, о которых шла речь, в мировоззрение обычных людей, по всей видимости, не вписывались. Костя же в своей «необычности» (или «подопытности», как выразился балабол) пока ещё сомневался, да и взглядов в ту пору предпочитал держаться в основном диалектико-материалистических, если, конечно, таковые не шли вразрез с объективной реальностью, доступной его непосредственному наблюдению.
Предсказывать будущее невозможно, и Костя знал это совершенно точно. Однако подобное знание не мешало ему прибегать иной раз к некоторым хитростям и кое-какую информацию из будущего всё-таки «выуживать».
Так, например, однажды, классе в пятом или в шестом, ему пришла в голову мысль попытаться угадать будущую оценку за только что сданное сочинение по литературе. Костя чувствовал, что написал сочинение хорошо и варианты готов был рассматривать только следующие: 5/5 (соответственно, за содержание/грамматику), 5/4, 4/5 и 4/4.
Придя домой, он взял ручку, расчертил на гладкой пластиковой табуретке круг с четырьмя секторами, положил ручку в центр и сильно крутанул. Четыре сектора обозначали ожидаемые оценки, и, по принципу игры в «бутылочку», та из четырёх возможностей, на которую падёт жребий, и должна была «поцеловать» Костин дневник.
Перст судьбы указал в сторону 5/4. Повторять эксперимент Костя не стал — мало ли что… Но, когда в выданной ему через неделю тетрадке под последней строкой красовалась именно эта оценка, он приободрился, хотя четвёрки за грамматику всегда раздражали его до крайней степени: они ставились из-за пары пропущенных запятых или, хуже того, из-за какой-нибудь глупой описки.
Другой пример наплевательского отношения к научным устоям цивилизации заключался в том, что Костя, сколько себя помнил, никогда не стеснялся обращаться с просьбами к некой трансцендентной Сущности, которая, как он считал, была способна разрешать мелкие проблемы в жизни всякого просителя и исполнять несложные желания.
В пору ученического атеизма ему ещё не приходило в голову называть эту сущность Богом. Прочие же термины, наподобие «высшего (или вселенского) разума», были слишком громоздки и с контекстом прямого обращения не вязались, а веру в волшебников и джиннов Костя утратил ещё в детском саду.
Лишённый других возможностей облечь свои петиции в слова, он остановился на безличном шаблоне, которого придерживался во все последующие годы: «помоги мне, пожалуйста, с…», «сделай так, чтобы…», «заставь такую-то быть посговорчивей» и так далее.
Сущность была дружелюбной и почти никогда в содействии не отказывала. Её могущество было для Кости первичной аксиомой всей жизни, хотя серьёзно задумываться на эту тему он стал намного позже.
Тяготение к материальному или духовному монизму совершенно не было свойственно его чуткой и внимательной душе. Он с детства привык к дуалистическому восприятию мира и неотъемлемой дихотомии всех понятий, вещей и процессов.
То, что сегодня казалось чёрным, завтра могло превратиться в белое. Фантазия, не имевшая, на первый взгляд, шанса воплотиться в действительность, находила вдруг неожиданную реализацию. И, если уж обыкновенный свет от лампы мог являться одновременно и потоком частиц, и электромагнитной волной, то почему бы человеку, имеющему физическое тело и живущему в физическом мире, нельзя было разговаривать с бестелесными сущностями из «параллельных пространств»?
Интуитивно Костя всегда понимал, что за услуги с него тоже причиталась некая контрибуция, но чем конкретно обыкновенный московский парнишка мог посодействовать неведомому промыслу своего таинственного и вездесущего союзника, понять было трудно.
Сделавшись постарше, Костя начал подмечать определённые закономерности в том, как Сущность реагировала на его отдельные импульсы. Если он взывал к ней лишь из желания заполучить какую-то новую вещь, потешить тщеславие или утереть нос сопернику, то Сущность игнорировала запрос. Если Костина просьба диктовалась стремлением отомстить кому-то или доставить другому человеку неприятность, то с объектом его намерений ничего худого не происходило, а вот у него обязательно приключалась какая-нибудь досадная неприятность.
Особенно чувствительной Сущность была к бессовестным и распутным проявлениям Костиной натуры. Если он заводил, скажем, два или три параллельных романа, толкавших его на лицемерие и враньё, то все прошения о мелких «подачках» уходили как будто бы в пустоту. К аналогичным последствиям приводили серьёзные ссоры с родителями, которые были, впрочем, довольно редки…
Грубое расшатывание детской праведности и неосторожные попытки вкусить запретное неизбежно вели к суровому наказанию.
Однажды, в восьмом классе, когда Костя первый раз по-настоящему напился и целый вечер куролесил по району, приставая к прохожим и едва не загремев в милицию, на «гуманитарную помощь» был наложен мораторий, который длился около трёх месяцев.
За этот период Костина жизнь как раз и покатилась под откос: Настенька перестала ему писать, а позднее, в Геленджике, он узнал о её беременности и желании порвать с ним всякие отношения.
Сущность не любила матерщины, бахвальства и злословия. Ей не нравилась агрессия, ни тайная, ни явная. А, кроме всего прочего, она была привередлива в отношении разговоров о ней самой.
Что-либо просить имело смысл только тогда, когда необходимые условия для оказания помощи были соблюдены.
Костя долгое время не решался, к примеру, задействовать Сущность в отношении своих видов на Оксану. После трагедии с Настенькой искренность и нравственная чистота его душевных устремлений несколько месяцев ставились им под сомнение, тем более, что в Москве его жизнь «на месте тоже не стояла»…
Только в январе, во время каникул, он смог, наконец, собраться с мыслями и убедить себя в том, что — не в пример его столичным увлечениям — геленджикский роман мог перейти из разряда временных, телесных, в категорию настоящих, перманентно-чувственных связей.
Спустя неделю после «отправки» слезной просьбы на Небеса, пришло письмо от Оксаны, в котором она первый раз за всё время их знакомства со впечатляющим обилием эпитетов объяснялась Косте в любви, говорила, что скучает по нему, и обещала примчаться в Москву чуть ли ни на следующий день после выпускного бала. Костя тут же послал ответ, который начинался словами: «Я тебя тоже безумно люблю, девочка моя ненаглядная», а заканчивался «миллионократным, нежнейшим и бесконечно страстным поцелуем» в её «самые вкусные и желанные губы на свете»…
