Галина Таланова - Голубой океан
Вскоре она позвонила ему и сказала, что у них будет ребёнок. Он бросил работу в университете, умирающего от инсульта отца, благо тот его понимал всегда и понял на этот раз, и уехал учительствовать в Коломну. Произошло всё стремительно, и он уже удивлялся, что женат, что его жена ждёт девочку и что работает он школьным учителем в маленьком провинциальном городишке.
Жили они поначалу неплохо. Родилась девочка, Даша, в которой он души не чаял и не чает до сих пор. Первые два года они вместе с женой сидели над кроваткой ребёнка, он варил всякие каши и смеси, стирал пелёнки и пеленал худенькое тельце.
Потом девочка долго оставалась дома либо с ним, либо с тёщей. Жена жила какой-то своей отдельной жизнью с многочисленными визгливыми подругами, частыми вечеринками, с которых она возвращалась почти всегда под утро, с безалаберными туристическими вылазками на уик-энд со старыми друзьями. Он приходил из школы, молча готовил ужин, кормил Дашу, читал ей или играл с ней, а затем пропадал в виртуальной реальности, сначала просто плутая в лабиринте сайтов, а затем всё больше увлекаясь организацией компьютерных сетей и задумками приспособить их для детских развивающих игрушек.
В сущности, он понимал жену. Он тоже задыхался в маленькой Коломне, где всё как на ладони: одни и те же люди и на работе, и дома. Ему тоже всё чаще хотелось сорваться куда-нибудь. Он и срывался: в Москву, в библиотеку делать диссертацию, на детские слёты и викторины, на редкие конференции с докладами по компьютерным развивающим играм для детей, которыми не на шутку увлёкся.
Затем у них начались бесконечные ссоры из-за денег. Зарплата учителей еле позволяла сводить концы с концами, хотя преподавали они в лучшем в городе элитарном лицее. Жену выводило из себя, что он тратился на книги, диски, карты памяти, которые ему чаще всего были просто необходимы для работы. Жена хотела, чтобы он жил с ней, а не в сети, наверное… Она несколько раз просила его заняться репетиторством, это должно было дать немалый доход. Его же на этот приработок не хватало никак: работа над диссертацией и «игрушками» съедала всё время, но не давала никакого привеска к зарплате. Жена стала заниматься репетиторством сама. Однажды он с изумлением узнал, что она получает кругленькие суммы в плотных конвертах от родителей нерадивых учеников. Это было для него потрясением. Да, конечно, ученики были лоботрясы, но… Он чувствовал, что стал раздражать своим неумением заработать тестя и тёщу, которые отстёгивали своей дочери энную сумму из своей зарплаты, покупали Даше вещи и отправляли её в пионерлагерь, а жену в турпоездку или санаторий. Нет, они никогда не упрекали его, они знали обстановку в школе, они просто думали, что их единственная дочь была, наверно, достойна лучшей судьбы, чем мужа, живущего в виртуальной реальности.
Лучшая судьба вдруг нашлась. Эту судьбу даже не думали от него скрывать. Только раньше, если из дома жена уходила и уезжала, когда хотела, то теперь и приходила, когда хотела. На его осторожные слова: «Ты думаешь, я не понимаю, что у тебя кто-то есть?», ему честно ответили, подняв на него незамутнённые глаза: «Я живу в реальном мире, не в виртуальном. Мне мужчина нужен, опора, стена и добытчик».
В Казани заболела его мама, рак был неоперабелен. Он перебрался в Казань в остающуюся сталинскую квартиру на откосе – полтора года прожил с мамой, вернулся в госуниверситет и, наконец, защитил кандидатскую. Докторскую он защитил три года спустя после кандидатской, когда ему уже выдали свидетельство о разводе, а мама умерла. Умерла она стоически, почти совсем его не измучив. До самого последнего дня держалась на своих варикозных ногах. Только таяла на глазах, становясь жёлтой, как запечённое яблоко, и плакала втихомолку. Он знал, что она плакала в подушку, сдерживая своё сбивающееся дыхание, по её покрасневшим конъюнктивитным глазам, испещрённым красноватыми прожилками; впадинам синяков под глазами, напоминавшим маленькие лужицы от женских каблуков, образовавшиеся на подтаивающем тротуаре по весне; лиловым обмётанным губам, подрагивающим, как крылья высушенной бабочки, наколотой на булавку. И болей у неё почти не было. Только две последние недели кололи ей морфий. Сначала он вызывал «скорую», потом договорился со знакомым врачом, что будет делать уколы сам. Искал синенький ручеёк её вены, когда она начинала часто-часто моргать и кусать запёкшиеся губы, покрытые коричневой коростой и белой слизью, похожей на непрожёванный творог. Последнюю неделю она ослабела настолько, что до туалета добиралась по стеночке. Прилипала, как тень, к стене, и передвигалась маленькими бесшумными шажками. Уже сама смерть, уже не здесь…
В последний день мама попросила его нагнуться и погладила по голове. Он задохнулся от кислого запаха немытого, когда-то пахнущего молоком, пирогами, цветочными духами, а теперь угасающего тела; оторвался от её груди, выбежал из комнаты, и слёзы горохом посыпались у него из глаз. Как человек всё же слаб, беспомощен и одинок! И никто, даже родная кровь и плоть, не могут разделить его одиночество. Отец вот даже умер без него. Он приехал, когда тот уже лежал на столе. У него до сих пор болит то место, где мама встрепала, а потом погладила вихры у него на макушке.
Больше всего он тосковал после развода от разлуки с Дашей. Она была папина дочка. Талантливая девочка, побеждающая в школьных городских викторинах по всем предметам. Она поступила в МГУ на журналистский факультет, чем он страшно гордился, не понимая, откуда у неё эти способности и как так всё срослось. Даша подрабатывала в рекламной газете и ещё занималась компьютерной графикой, делая рекламные проспекты и веб-страницы по вечерам; компьютерный дизайн тоже давал ей дополнительный заработок. Обеспечить московский уровень жизни своему ребёнку он не мог, отчего постоянно испытывал чувство вины. Даша в семнадцать лет выскочила замуж за какого-то будущего журналиста с четвёртого курса того же МГУ, будущий журналист был родом из Тулы, имел фамилию Шереметьев и величал себя графом. Ребята жили в общежитии МГУ. Одиссей с женой дали согласие на регистрацию этого брака, с одной стороны, помня своё затянувшееся безбрачие и комплексы, с другой стороны, понимая, что молодёжь теперь другая и торопится быть счастливой, дети всё равно будут жить вместе или ещё с кем-то, что с печатью, что без…
После смерти мамы он оказался в этом мире как бы один, в пустоте, в вакууме, по законам физики в этот вакуум должно было втянуть первого попавшегося на его пути, но законы физики вдруг перестали работать.
Он знал, что возмужал, изменился, оперился и похорошел, приобрёл опыт, и теперь многие женщины находят в нём шарм; немало было таких женщин даже среди его коллег или тех, с кем приходилось встречаться на конференциях, ставших теперь многочисленными. Он сделался раскован, свободен не только внутренне, но и в общении, был остроумен. Он чувствовал, что некоторые из его знакомых женщин приглядываются к нему как к потенциальному мужу, но теперь он почему-то пугался этого. Он по-прежнему стеснялся своей руки и инстинктивно прятал её под стол, но рука его теперь уже не удерживала от близости с женщиной.
У него было несколько подруг, но отношения с ними носили необременительный характер, и он уже подумывал, что образ жизни холостяка – это наиболее благоразумно и безболезненно при его маленькой зарплате, увлечённости работой и путешествиями, возможность и прелесть которых он открыл для себя в последнее время. Казань стала открытым городом, в город стали пускать иностранцев, а обладание трёхкомнатной полнометражной квартирой в центре города наряду с его хорошим знанием английского давало ему неоспоримое преимущество для активного участия в обменных программах. Он стал принимать у себя ребят из зарубежных стран, а сам получил возможность сопровождать группу студентов по обмену в дальнее зарубежье.
Кроме того, почти круглосуточное сидение на сайтах с поисковыми программами, активное участие в дебатах по организации этих сайтов, сделали его завсегдатаем во многих зарубежных интеллектуальных клубах, он приобрёл даже международную известность в определённых кругах, его стали приглашать на интернациональные симпозиумы и конференции, жизнь приобрела новую окраску, в которой не было места полутонам, а все тени стали резкими.
Он и на Енисей, пожалуй, рванул просто с целью посмотреть Сибирь, с желанием просто оттянуться, оторваться от работы и от виртуальной реальности.
Его, пожалуй, ничем особо не зацепила эта еврейская девочка, к которой он ехал. Она, конечно, была не глупа, знала языки, утверждала, что целеустремлённа. Их сближало желание поездить и посмотреть мир, но он плохо понимал это поколение, которому надо было всё и сразу, которое готово было идти на таран любых бетонных стен, пользуясь своей молодостью; оно пугало своим умением не рефлектировать, чего у него самого никогда не получалось. Он фактически каждый день видел таких девочек у себя в университете. Среди них были, конечно, и тихие отличницы, совершенно домашние создания, но большей частью – вот те, что со смехом вваливались на занятия, когда он уже вовсю читал лекцию, обдавали его шлейфом французских духов, который должен бы тянуться за воланами и оборками длинных летящих юбок, но вот почему-то витал вокруг голого, вылезающего из стретч-джинсов живота с грязным пупком посередине. Некоторые даже разрисовывали этот пупок диковинными, нынче столь модными, картинками. Его Даша была более романтической девочкой.
