Мюриэл Спарк - Жемчужная Тень
— Повезло же тебе! — слышал я от друзей. Среди них нашлись и такие, которые охотно переманили бы Уинни к себе, представься им такой шанс. Серебро и хрусталь моей матушки сверкали на столе. Уинни ничего не имела против поздних застолий. Приготовленные ею блюда всегда были восхитительными.
— О, как изысканно! Как ей это удается?
— Кстати, с кем это она ссорится у себя в кухне?
— С самой собой.
Дело в том, что Уинни, убирая со стола и подавая нам кофе, не переставала бормотать себе под нос, а потом до гостиной доносились отголоски ее одиноких кухонных побоищ.
Я театрал, поэтому странности в поведении Уинни импонировали моему художественному восприятию. Мои друзья тоже не остались равнодушными к происходящему. Оно приводило их в восторг. Стоило Уинни покинуть комнату, как ее наперебой начинали называть редкой удачей и сокровищем. Одна из моих молодых знакомых, актриса, которой случалось навещать мою матушку, зорким глазом подметила то, на что не обращал внимания я: пара моих стульев недавно обзавелась новой обивкой с настоящей диагональной вышивкой по канве.
— Вы распорядились закончить вышивку вашей матушки, — заметила она. — Помню, она работала над ней все прошлое лето. Когда я видела вашу матушку в последний раз, незадолго до смерти, она как раз сидела на террасе с этой вышивкой.
— Почему вы решили, что это работа моей ма? — спросил я.
— Узнала рисунок — смотрите, он венецианский, над ним она работала с особым тщанием. Только взгляните на эти красные стежки.
— Значит, сама она и закончила его.
— Нет, быть того не может. Такая работа продвигается крайне медленно. Ваша матушка просто не успела бы справиться с ней.
— Так, значит, это дело рук Уинни.
— Уинни? Но у нее столько дел — когда же ей еще и вышивать?
— Мало ли на что она способна.
Еще тогда у меня зародились подозрения. Но теперь, по прошествии времени, мне кажется, что на самом деле я не желал знать, как Уинни справлялась с работой. Это все равно что признаться, что не веришь в Санта-Клауса: а вдруг все чудесные сюрпризы разом прекратятся?
Успех Уинни у моих друзей не прошел бесследно для нее самой. У нее тоже развилась склонность к театральным эффектам, она бормотала еще усерднее, подавая овощи или кофе, а однажды, когда в гостях у меня было несколько человек, без какой-либо видимой причины влетела в комнату с матушкиным огромным страусовым веером, изъеденным молью, изображая дебютантку довоенных времен, представленную ко двору: махала перед собой веером, низко приседала, подметая перьями ковер. Комнату она покинула самым торжественным образом, пятясь спиной вперед и одарив нас еще одним низким поклоном, прежде чем скрыться. В присутствии Уинни никто не проронил ни слова, однако ее эксцентричная выходка стала темой для веселых бесед до самого конца вечера, а я был слегка сконфужен. В другой раз я мирно играл в шахматы с другом, когда Уинни явилась в комнату, почему-то именно при госте решив вымести золу из камина. Она отчистила шахматные фигурки из ящика ма, и выяснилось, что их определенно стоило реставрировать. Проходя мимо нас, Уинни бросила взгляд на доску и заявила: «Недемократично». Я предположил, что она имеет в виду королей и королев. Но в конце концов Уинни переступила границы шутки — это случилось, когда однажды после обеда я сидел у себя в кабинете и ломал голову над очередной статьей для театральной рубрики.
В такое время дня Уинни обычно сидела на чердаке и яростно спорила сама с собой. Я никак не мог сосредоточиться. Наконец я нехотя поднялся к ней.
— Уинни, — со всей мыслимой деликатностью начал я, — знаете, вы временами разговариваете сами с собой. Беспокоиться не о чем, подобные привычки есть у многих, в том числе у выдающихся личностей. Но когда у меня над головой постоянно кто-то ссорится и спорит, я просто не в состоянии работать.
— Но меня же раззадорили, — возразила Уинни.
— Ничуть не сомневаюсь. И прекрасно помню, как много вы делаете для меня. Не хотите обратиться к врачу?
— В лечебницу? — уточнила Уинни.
— Что вы, Уинни, конечно, нет! Только сходить на частную консультацию. Может, начать принимать какое-нибудь лекарство. В противном случае, боюсь, мы будем вынуждены расстаться. Но я вас настоятельно прошу…
Я настоятельно просил ее сходить к имеющему частную практику молодому психиатру, о котором был наслышан. Понятия не имея, что она способна рассказать о себе и своем состоянии, я не сомневался, что врач сумел выведать у нее какую-нибудь лишенную логики историю. По-видимому, Уинни вовсе не считала, что с ней что-то не в порядке, и такое же мнение явно сложилось у врача. Ложиться в больницу на обследование она отказалась, после нескольких визитов врач выписал ей какие-то лекарства. Я пытался расспрашивать его, но мало что узнал.
— У нее изредка случаются галлюцинации, а в остальном ее состояние не внушает опасений. Со временем все должно пройти. Разумеется, я не могу провести углубленную диагностику, так как она отказывается лечь в клинику.
Я заплатил заоблачную сумму по счету. В течение недели Уинни вела себя точно так же, как раньше. Но уверяла меня, что принимает лекарство.
А потом она вдруг притихла. Через две недели она окончательно прекратила шуметь и кричать. Я снова смог взяться за работу.
Но дом начал постепенно приходить в упадок. Все в нем стало, как в прежние времена, даже еще хуже: несмотря на то что я не ел дома, Уинни умудрялась сжечь пищу, которую готовила себе. Это был сверххаос, в доме прочно поселился запах гари и старого хлама. Уинни суетилась, как раньше, но просто-напросто не справлялась.
— Наверное, вам нужен отпуск, Уинни.
— Я их перестала принимать, эти таблетки, — сказала она. — Роуз они не нравятся. Слишком сильно действуют.
— Роуз?
— Да, Роуз Спигот.
Я вспомнил мисс Спигот, матушкину покойную кухарку. Вспомнил ее старательный выговор, чопорность и вышколенность, а также ее рассказы о том, как она объездила весь Восток с семейством герцога.
— Вы имеете в виду свои отношения с нашей покойной кухаркой? — уточнил я.
— Я имею в виду самое покойную кухарку, — объяснила Уинни. — Она ушла. Когда я начала пить те таблетки, они отвлекли ее от инсульта.
— Ни в коем случае не пейте лекарство, если оно вас не устраивает, Уинни, — всполошился я.
— Не меня, а Роуз. Она несносна, строит из себя леди, сидит с рукоделием вашей матушки и не дает мне покрасоваться в обществе. Но кухарка и экономка она хоть куда и отдавать распоряжения умеет, а мне одной эта неразбериха не по плечу. Она была для меня еще одной парой рук.
— Вам определенно хватит принимать таблетки, — решил я. — Если хотите, я снова поговорю с врачом.
— С какой же стати, — возразила Уинни. — С врачом все в полном порядке.
Мне предстояло провести неделю на севере, где проходил театральный фестиваль. Я отбыл с радостью, хотя рубашки пришлось запихивать в саквояж неглажеными, а носки — нестираными. Мне казалось, после такой передышки я сумею совладать с проблемой Уинни.
По возвращении, едва успев вставить ключ в замок, я сразу понял: что-то произошло. Медная табличка с моей фамилией сияла, из глубины дома слышался голос Уинни, которая с кем-то спорила на повышенных тонах.
Но, заглянув в кухню, я увидел, что кроме Уинни там никого нет.
— Роуз вернулась, — сообщила она мне.
Я понял, что она имеет в виду. Дом сверкал чистотой, мой ужин в тот вечер был превосходен.
Но все эти испытания оказались непосильными для моего несомненно слабого характера. Я решил, что с меня довольно, и наконец убедил Уинни уйти на пенсию. Она вернулась в Йоркшир — не знаю, в сопровождении мисс Спигот или без нее. Мой дом, как и прежде, свинарник. Друзья чрезвычайно добры ко мне, дома я ужинаю редко. Хлам, который раньше плесневел в подвале, теперь гниет на чердаке. Вычесывать кота Фрэнсиса некому, и он этому только рад. Когда я предоставлен сам себе, я всегда могу сесть среди пыли и мусора и поиграть на пианино.
БАХ-БАХ, ТЫ УБИТА!
© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.
В ту пору множество мужчин походило на Руперта Брука, чей образ все еще стоял у всех перед глазами. Четко очерченный, «типично английский» профиль, какой редко увидишь на собственной английской почве, а в африканских колониях — на каждом шагу.
— Следует признать, — заметила хозяйка Сибиллы, — мужчины здесь весьма обаятельны.
«Они обаятельны, — подумала тогда Сибилла, — пока не узнаешь их поближе». Она сидела в темноте, просматривая съемку восемнадцатилетней давности, и ей казалось, что, словно застывшее под воздействием сильного жара, исходящего от проектора, перед ней встает некое определенное воспоминание. «Я была молода, — говорила она себе, — и хотела только самого лучшего. Впрочем, — подумалось ей затем, — дело не только в этом. И все же, в конце концов, все сводится к одному и тому же: в моих глазах мужчины недолго сохраняют свое обаяние».
