Ульрих Бехер - Сердце акулы
— У вас лунные очки? — по-английски сказала Лулубэ, желая сострить. Он пропустил ее шутку мимо ушей.
— Я уже пятый час на ногах. Был там, наверху, в Кваттро Пани. Да, «Четыре хлеба» — так называется эта деревушка. Такая бедность, что я даже засомневался... Засомневался, найдется ли у них там хотя бы четыре куска хлеба.
— Прогуливались по окрестностям? — полюбопытствовал Туриан.
— Нет... Я, понимаете ли... услышал, что в деревушке есть крохотное кладбище, решил осмотреть. —
В темных стеклах очков поблескивали лиловые вечерние сумерки.
«Неужели он нашел своего отца?» — пронеслось в голове Лулубэ. Она осторожно спросила:
— И стоило осматривать?
— Стоило ли? Наверное... Потому что на этом малюсеньком кладбище обнаружился превосходный обелиск из вулканической лавы. На нем выбито девятнадцать фамилий. Почти все — очень молодые люди, они погибли или пропали без вести в России. Девятнадцать крестьянских парней из Кваттро Пани, где всего-то едва сотня жителей наберется.
— Ужасно, — сказал Ангелус.
— Ужасно, — сказала Лулубэ.
— Ужасно? Нет, скорее абсурдно, — поправил Кроссмен.
— В самом деле, абсурд, — согласился Туриан. — Вы не составите нам компанию? Выпьем по стаканчику капистелло.
Кроссмен ответил на удивление официально:
— Благодарю вас, сэр. Мне очень жаль, но я чувствую себя чрезвычайно усталым. — Извинившись еще раз, он пожелал супругам доброго вечера и ушел по проезжей дороге, что вела в направлении Гуардиа.
— Дорогая, что же ты не спросила, где он живет?
— Об этом, Ангелус, следовало спросить тебе.
Три собаки не убежали, а все это время сидели рядком на обочине. Их желтая шерсть казалась сейчас совершенно белой, с легким золотистым отливом в свете молодого месяца над Липари. Когда одинокий путник приблизился к собакам, они не бросились прочь, а некоторое время весело прыгали вокруг Кроссмена.
«Они не убегают от англичанина, — подумал Туриан. — Напротив, они бегают за ним».
«Он их приручил», —Туриан глядел вслед Кроссмену. Его тропический полотняный костюм казался сейчас белым, как свет луны, и тоже был как бы подернут золотистой патиной. «Скорей луна придет к нам на землю, чем мы к ней...»
— Он их приручил, — прошептала Лулубэ.
— Передача мыслей на расстояние. Секунду назад я подумал то же самое. А что это ты вдруг говоришь шепотом?
— Он их приручил. Сделал из них собак-ищеек.
[8]
На следующее утро над Эолийскими островами задул сирокко, недобрый гнилой ветер с берегов Африки, напомнивший Турианам вечерний фен, что дует с озер в Швейцарии. Сирокко принес невыносимую духоту. И еще он уничтожил всю роскошь красок, обесцветил день, предшественник которого поистине был днем вечного лета. Все небо затянулось облачной паутиной, сквозь которую едва пробивался свинцово-серый солнечный свет, а море под этим небом отливало обсидиановым блеском. На волнах, поднявшихся от горячего ветра, появились гребешки коричнево-желтой пены, с мола несло тухлой рыбой, от этого запаха не было спасения. О поездке на Панарею и Вулькано и думать было нечего. Туриан взял свой старый, видавший виды мольберт — новехонький мольберт Лулубэ остался у донны Раффаэлы в Порто Леванте, промямлил что-то насчет намерения заняться сюжетом «Крепость. Сирокко». У Лулубэ с утра разболелась голова и никакого настроения работать не было. И раз уж нельзя было даже пойти искупаться, она решила прогуляться в городок и сделать кое-какие покупки.
Вечером по-прежнему дул сирокко. Вернулся Ангелус — вяло вошел во двор, вяло зачерпнул воды из резервуара, вяло умылся. Лулубэ купила в городке аспирин и дешевое платье из ситца в лиловато-розовых тонах, из тех ярких простеньких платьев, что носят работницы здешней каменоломни, где добывают пемзу. Простой такой рабочий халатик, а цвет она нарочно выбрала в честь Херувима. Туриан вяло улыбнулся и поблагодарил, заметив, впрочем, что его любимый розовый не имеет лилового оттенка. Он показал жене акварельный набросок, выполненный в манере ташистов. Любимый розовый тон в нем отсутствовал, это была композиция из пятен и линий темно-серого, тускло-черного и коричневожелтого цветов. Что тут изображено? Ну... Крепость... Сирокко... Это же только первый набросок. У Лулубэ вновь вырвался мяукающий смешок. К абстракционизму она вообще относилась скептически. О многих художниках говорила, что они пишут абстрактно лишь потому, что ничего другого толком не умеют.
Они выпили аперитив в заведении Априле, который назвал сирокко «ветром вонючего сыра» и сказал, что он продержится до завтра. А если в такую погоду болят и чешутся глаза, то это, дескать, от песчаной пыли, от нее, между прочим, гибнет много маленьких ящерок. Люди, конечно, не ящерицы, однако и людям сегодня лучше не сидеть на открытой террасе. Супруги расположились в траттории и через потрескавшиеся стекла закрытых окон стали глядеть на северо-восток, на зубец Стромболи над линией горизонта. Дымится вулкан или нет, разглядеть не удавалось, потому что все небо, словно паутиной, затянула дымка. Ничто не напоминало о тех прекрасных вечерах, когда «Венера рождается из пены морской». До горизонта, казалось, рукой подать, не дальше, чем от одного берега Рейна до другого. Зубец Стромболи в обманчивом мареве грозно придвинулся к самому берегу, но сегодня супруги опять о нем не говорили. Госпожа Туриан раздумывала, отчего Стромболи был сегодня таким близким, а Кроссмен — отчего он такой далекий, пропавший бог весть где, и Лулубэ ощущала недоумение, похожее на недомогание.
Всю ночь по дому шатался сирокко, словно гуляка, который вернулся заполночь и напрасно старается не шуметь; комнаты наполнились жаркой духотой. Зато ночных мечтателей — котов — сирокко, по-видимому, необычайно взбодрил, их вдохновенные рулады не смолкали до наступления сумрачного утра. Сирокко дул уже второй день кряду, и с мола несло тухлой рыбой.
Лулубэ расчесывала волосы испанским гребнем. Больше делать было нечего. Ангелус после завтрака отправился вниз, в Марина Лунга, чтобы в очередной раз искать вдохновения под стенами крепости. Лулубэ сидела во дворе на краю резервуара и, как Лорелея, чесала гребнем свои метровой длины волосы, не золотые, правда, а черные и блестящие, — они имели бы рыжеватый оттенок, как на полотнах Гойи, если бы не сирокко, убийца красок. Она думала: собственно говоря, я ведь тоже, тоже родом из этих мест, странно, что до сих пор мне это не приходило в голову, да, конечно, ведь мать моей, ах, моей одноглазой матери была неаполитанкой, вот и во мне заговорил голос крови... Сегодня Милое Создание не накрутила на голове искусной прически - жарища, разве можно таскать на затылке эдакий тюк! Как всегда, когда начатая работа не двигалась, Лулубэ ощущала гложущее беспокойство. Из траттории доносился мерный храп. Храпел синьор Априле, который по обыкновению прилег отдохнуть вскоре после полудня. Черт бы побрал сирокко! Ну, да я его одурачу, надену вот тряпку, что купила вчера, — такой насыщенный цвет сирокко не удастся убить.
Полчаса спустя Лулубэ сидела на обломке мраморной колонны лицом к Сарацинской башне. Башня сегодня тоже была какой-то другой, ее камни как будто покрыты плесенью. Ящерицы обычно, едва подойдешь, мигом прятались в трещинах древних стен, — три такие ящерки медленно, словно паралитики, проползли совсем близко от руки, которой Лулубэ опиралась о камень. Ветер, что-то сонно бормоча, шуршал в шерстистой листве тутовых деревьев, задирал ей дешевое платьишко, яркий цвет которого оказался и впрямь неистребимым, лизал ее тело жарким шершавым языком. Лулубэ тихонько болтала ногами, и шлепанцы мерно похлопывали по ее босым пяткам. Но вдруг шлепанцы замерли.
— Hello! — сказал Кроссмен. — Сразу не узнал вас. — Он вышел из тутовой рощицы, окружавшей Сарацинскую башню, вышел очень медленно. Лулубэ, пожалуй, тоже не узнала бы его с первого взгляда, потому что вместо полотняного тропического костюма на нем был грязный и мятый серый комбинезон. Но, без сомнения, это его походка и его непомерно длинные руки.
— Hello, мистер Кроссмен, — протянула она, — а сегодня вас не сопровождает свора финикийских собак?
— Где вы, собственно, научились так хорошо говорить по-английски, lady?
— Я год прожила в Англии, в одном пансионе.
Таким рассеянным, разумеется, тоже мог быть только мистер Кроссмен.
— Свора финикийских... Простите, как вы сказали?
— Когда мы повстречали вас в Греческой долине, перед вами ведь бежали три этих бродячих пса, их называют здесь чернеги. Похоже было, будто вы их выдрессировали.
— Для цирковых представлений?
— Хи-хи! Нет. Для... Для охоты.
— О-о! — Это прозвучало как горестный вздох. — Охота окончена. The hunting is over, my dear lady.
Сквозь неизменные солнечные очки он глядел вниз, на свои грубые сапоги, покрытые коркой глины или чего-то похожего на глину.
