Ингмар Бергман - Благие намерения
Анна. Как хорошо, что вы позвонили, мама! Да, конечно, Эрнст добрался в целости и сохранности. Что? Он здоров, я же сказала. В эту минуту храпит на своем розовом ушке. Плохо слышно. Да, я говорю, что плохо слышно. У папы болит живот? У бедного папочки всегда болит живот. Что будем делать сегодня вечером? Наверное, пойдем в Удинслюнд, на концерт. Одни ли мы? Что вы имеете в виду? Здесь только я и Эрнст. Ой, дорогой же разговор получится, мамхен. Всем большой привет! Наверняка гроза будет, в трубке ужасно трещит. Целую крепко, мамхен, и не забудь обнять от меня папу. Что, голос у меня странный? Это только кажется, очень плохо слышно. До свидания, мама, повесим трубки одновременно.
Анна кладет трубку на рычаг, крутит ручку отбоя, бросается на кухню и, дернув брата за волосы, обнимает его за талию. «Берегись моей сестры, — говорит Эрнст с нежностью. — Хорошенько берегись. Она самая искренняя притворщица и самая ловкая лгунья в христианском мире».
Ужин, возможно, приготовлен не слишком удачно, но настроение праздничное. Эрнст сумел вскрыть замок отцовского винного погреба и охладил несколько бутылок белого бургундского, портвейн стоит в аптечке. Окна распахнуты в сумрак, на замершую улицу, откуда-то приближается гроза, и солнце погасло, утонув в черно-синей туче, повисшей над медной крышей Каролины Редививы. Анна принарядилась: на ней тонкая шелковая блузка цвета сепии с вырезом в виде каре, длинными рукавами и кружевными манжетами, элегантного покроя юбка и широкий пояс с серебряной пряжкой. Волосы низко на затылке собраны в узел. Маленькие сережки поблескивают скромно, но дорого.
О чем они говорят? Ну, конечно, об удивительном зрелище на станции Бэлинге, потом о Торстене Булине, который уехал в Веймар, чтобы оттуда проследовать в Хайдельберг. Он написал Анне уже не одно письмо, она их обнаружила здесь на Трэдгордсгатан, она забыла оставить на почте заявление о переадресовке корреспонденции. «Сама виновата, — говорит Анна. — Папа не жалует никого из моих кавалеров». — «Только Эрнста», — возражает Эрнст, и все трое весело смеются. Анна берет брата за руку: «Посмотри, нет ли в папином ящичке сигар».
Сигары есть, суховатые, разумеется, но вполне пригодные. Эрнст заставляет Хенрика рассказать о ссоре в поместье Окерлюнда. И тут Хенрик, внезапно повернувшись к Анне, спрашивает, пристально глядя на нее: «Ты будешь сестрой милосердия?» Вопрос дает Анне повод принести небольшой альбом — «вот это Софияхеммет, видишь, а там, сзади, где окна выходят в парк и лес Лилль-Янс, наши классные комнаты. А вот здесь наши спальни, довольно уютно, мы живем по двое в комнате. И кормят хорошо, а преподаватели просто замечательные. Хотя и строгие. И дни такие длинные, не меньше двенадцати часов. С полседьмого утра до самого вечера. И к концу, должна признаться, Хенрик, совсем сил не остается». Она стоит на коленях на стуле вплотную к Хенрику, от нее пахнет свежестью и чем-то сладковатым, не то чтобы духами, а скорее хорошим мылом. А может, это ее естественный запах, присущий только ей? Эрнст покачивается на стуле у торца стола, зажав сигару между большим и указательным пальцами. Он с улыбкой, чуть хмельной — что ж тут такого? — посматривает на сестру и друга. Хенрик чувствует прикосновение ее плеча, и когда она наклоняется, чтобы найти себя на одной из фотографий, ее волосы щекочут ему кожу. «Вот я! — восклицает Анна. — Трудно поверить, форменное платье, конечно, не образец элегантности, хотя шапочка миленькая, но нам ее выдадут только после окончания». — «Моя сестра будет сестрой, моя сестра — сестра, — говорит Эрнст, и все смеются. — Кстати, вы премило смотритесь вместе»,— добавляет он.
Анна тут же захлопывает альбом и отодвигается от Хенрика. «Как по-твоему, моя сестра — привлекательная девушка?» «Больше чем», — серьезно отвечает Хенрик. «Что ты имеешь в виду?» — упрямо гнет свое Эрнст. «Не порть такой прекрасный вечер, — немного сердито говорит Анна, наливая себе портвейна. — Ой, пятно на юбку посадила. Хенрик, пожалуйста, дай мне графин с водой, лучше попытаться простой водой. Черт! Выходная юбка!» Эрнст и Хенрик наблюдают, как Анна трет пятно своей салфеткой. Ткань юбки плотно обтянула округлости бедра.
Они допивают бокалы и вместе моют посуду. Эрнст моет, Хенрик вытирает, Анна расставляет по полкам и раскладывает по ящикам. О чем они разговаривают сейчас? Наверное, Анна рассказывает брату про мамхен: всем командует мама, мама управляет, мама решает. Мама идет к папе, как раз когда он только что уселся в свое любимое кресло с утренней газетой и утренней сигарой, и говорит: «Послушай, Юхан, — или послушай, Окерблюм (если речь идет о чем-нибудь серьезном), — нам надо решить наконец, будем ли мы и на этот раз помогать Карлу с его векселем, или пусть катится к чертям собачьим, но тогда он опять пойдет к ростовщику, это мы знаем». — «Тебе решать», — отвечает папа Юхан. «Нет, Юхан, — возражает мама присаживаясь, — ты ведь знаешь, что в финансовых вопросах я всегда следую твоим советам, этот пиджак пора выбросить, у него локти залоснились!»
Брат с сестрой очень искусно разыгрывают комедию, они хохочут, дурачатся, втягивают в свою игру Хенрика, ему никогда не приходилось видеть таких прекрасных людей. Ему страстно чего-то хочется, но он не знает точно чего.
«Или вот так, — с жаром говорит Анна, изображая маму Карин. — «Послушай, Эрнст, что это за дама, с который ты сидел в кондитерской Экберга в четверг? Я вас видела через окно, какие такие секреты вы так горячо обсуждали, что даже забыли и про шоколад, и про пирожные «наполеон»? Ну да, она довольно хорошенькая, ладно, очень даже хорошенькая, но достаточно ли благородна я? Куда делась Лаура, нам она нравилась, и папе и мне? Жаль, что ты никак не остепенишься, мой дорогой Эрнст, ты слишком избалован вниманием девушек. Стоит тебе поманить мизинчиком, как они уже табунами несутся. Твой молодой друг, как его зовут, Хенрик Бергман, верно? Наверняка тоже вертопрах, не пропускает ни одной юбки. Он слишком миловиден, чтобы девушка могла ему доверять».
Вечером начался дождь. Они устраиваются в зеленой гостиной среди укрытых простынями кресел и завешенных картин. В сумерках оголенный деревянный пол становится все белее, все четче вырисовываются контуры оголенных окон. Эрнст высоким баритоном поет песню Шуберта, Анна аккомпанирует на рояле. Это «Die schöne Müllerin»[9] восемнадцатая песня: «Ihr Blümlein alle, die sie mir gab, euch soll man legen mit mir ins Grab»[10]. Мягко струится музыка в темноте комнаты, две зажженные свечи освещают Эрнста и Анну, склонившихся над нотами. «Ach, Tränen machen nicht maiengrün, machen tote Liebe nicht wieder blühn»…[11]
Хенрик видит лицо Анны, нежную линию губ, мягкий блеск глаз, мерцание волнистых волос. Возле нее, повернувшись лицом к Хенрику, Эрнст, сейчас у него закрыты глаза, мягкие пушистые волосы откинуты со лба, бледные губы, резкие, решительные черты.
Хенрик не отрывает взгляда от брата и сестры, он удерживает время, не дает ему нестись вскачь как попало. Никогда он еще не переживал подобного, не знал, что существуют такие краски. Распахиваются двери запертой комнаты, свет делается все ярче, у него кружится голова: конечно, так может быть. Так может быть и для него тоже.
Эрнст. Шуберт знал нечто особенное о пространстве, времени и свете. Он соединил непредставимые элементы и дохнул на них. И они стали понятными и нам. Минуты мучили его, и он их растворил для нас. Пространство было тесным и грязным. Он растворил для нас и пространство. И свет. Живя среди сырых серых теней, он направил на нас нежный свет. Он был вроде святого. (Замолкает, молчание.)
Анна. Я предлагаю перед сном прогуляться к мосту Фюрисбрун.
Эрнст. На улице дождь.
Анна. Немножко моросит. Хенрик может надеть старый папин плащ.
Хенрик. Я с удовольствием.
Эрнст. А я ни за что.
Анна. Пошли, Эрнст, не дури.
Эрнст. Вы идите с Хенриком, а я посижу дома и допью то, что осталось в бутылке.
Анна. Я хочу, чтобы ты пошел с нами. И не только хочу, я требую! Так и знай.
Эрнст. Анна — истинная дочь своей матери. Во всех отношениях.
Анна. А мой брат лишен элементарнейшей чувствительности. Вообще-то это грех.
Эрнст. Не понимаю, о чем ты.
Анна. Вот именно. Именно так!
Они идут под ласковым дождичком летней ночи. Анна в середине, маленькая, кругленькая, по бокам статные молодые люди. Они двигаются неторопливо, взявшись под руки. Ни единый уличный фонарь не портит ночи. Они останавливаются и прислушиваются.
В кронах деревьев шуршит дождь.
Анна. Тихо. Слышите? Соловей.
Эрнст. Не слышу никакого соловья. Во-первых, здесь их нет, слишком далеко на севере, а во-вторых, после Иванова дня они не поют.
