Роман Братны - Тают снега
— Пiдiйдемо блище, на розiзнання… — отдал я распоряжение.
Когда мы в боевом порядке дошли до устья оврага, вся местность лежала у меня как на ладони. Отсюда было видно, что бандеровцы, прижатые к реке, оборонялись редко рассыпанными чотами, некоторые из них в одиночку переплывали быстро сносящее их глубоководье, двигая за собой сверкающий ореол разбрызгивающих воду пуль. Я уловил имеющийся в этой ситуации шанс. Я должен краем, только для видимости, задеть бой, быстро переправиться через реку, присоединиться на той стороне к остаткам разбитой сотни и с ними попасть в куринь…
Второй волны наступления, проводимого, очевидно, силами брошенных в этот момент резервов, я предвидеть не мог. Моя чота попала под огонь ручных пулеметов и винтовок за 200 метров от берега. Командир подразделения, наступающего на деревню, был толковым человеком, потому что моментально выделил взвода два, которые ударили по нашим чотам с другой стороны. Под кинжальным огнем люди, и живые и мертвые, неподвижно лежали на земле. Я поднялся на колени:
— Огонь! Пулемет, огонь! — кричал я в какую-то пустоту.
«Если б Вовка», — подумал я вдруг с досадой об убитом «изменнике». Мой отряд молчал. Я увидел, как последние обороняющиеся фашисты вбегают в воду, и вдруг побежал как угорелый. Пули вспахивали землю. Я чувствовал, как густеет от них воздух, и хотя не верил, что отступающие достигнут воды, все равно бежал. Не верил, что переплыву реку, — и плыл. Когда я протягивал руки, чтобы «по-казацки» ударить о волну (так я плавал лучше всего), у меня было такое впечатление, что я погружался в кипящий металл. Пули прыгали вокруг, как плотва. Сердце колотилось все сильнее. Я плыл. Я был один на поверхности реки — плыл. Как вдруг достал ногами дно. Заставил себя идти, хотя у меня было огромное желание стоять на месте и ждать, когда в меня попадут. По пояс в воде, собирая взглядом искры летящих вверх брызг, я добрался до берега и тут упал. Еще раз и еще пули подняли фонтанчики песка. Тишина.
Я ни о чем не думал. Открытый для выстрелов и ожидая, когда меня прикончат, я лежал, преисполненный какой-то благодати. У меня не было сил пошевелиться, да я и не должен был этого делать: мне предстояло здесь погибнуть. Через некоторое время я пришел в себя и понял, что жив. Они считают меня мертвым. Я слышал за собой разносящиеся по воде обрывки польской речи.
«Ах сукины дети! Вот я узнаю, кто у них ведет огневую подготовку, повесить его мало», — подумал я со злостью в полузабытьи. Осторожно, сантиметр за сантиметром я поднял голову: в двух метрах находился защищавший меня от обстрела откос.
Теперь я услышал, как кто-то стонал, и какие-то украинские восклицания. Я напряг все свои силы. И прежде чем кто-нибудь успел что-то понять, вскочил и в прыжке достиг мертвой зоны. Вечером того же дня вместе с остатками уничтоженной сотни я добрался до горного лагеря куриня.
Алексы вздрогнул, проснулся, чутко вслушиваясь в тишину, держа руку на карабине. Увидел пленного, лежавшего неподвижно, как колода; снял руку с приклада и вдруг снова схватился за холодный, вселявший уверенность предмет; со стороны гор донесся длинный мощный рык оленя. Это он разбудил его, как часто бывало в колыбе, готового бежать, подкрадываться в темноте, а потом по-охотничьи выжидать поблизости, пока солнце не подставит ему животное под выстрел. Теперь он понял, что прощается со всем, что в течение двух лет составляло его жизнь, и возненавидел пленника, как будто он только сейчас, связанный и беззащитный, причинил ему зло.
Рык сдвинулся куда-то вправо. Животное определенно «сваливало» в сторону полонины, соединяющейся с высоким лесом. Алексы закрыл глаза. Мысленно он шел к нему. Он чувствовал опасную хрупкость согнутой ветки, треск которой для чуткого животного был громче, чем выстрел. Он чувствовал щекой ветер, проверяя его направление и силу, дышал свободно, сдерживая нетерпение, чтобы грудь не ходила ходуном во время выстрела.
Алексы очнулся. Выпрямившись, он сел возле погасшего костра. В бледном свете отчетливо были видны связанные ноги его пленника.
Алексы легко встал. Быстро проверил веревки. Еще раз завязал узел на связанных руках. Некоторое время постоял над ним, как бы желая что-то сказать, и вдруг, не проронив ни слова, отошел, бесшумно ступая по земле.
Он шел не останавливаясь, не прислушиваясь, знал, что встретит оленя. За два года он изучил лес. Пожалуй, больше тайн для него в детстве скрывало отцовское имение, чем теперь подгорная пуща. Олень должен идти по полонине, поскольку в его сторону дует тот ветер, который распахивает рубашку на груди у Алексы. Свитер был завязан на бедрах. Теперь он знал: лес сам продиктует финал. Если все-таки удастся отыскать оленя, если удастся убить его в это утро, так поздно, собственно говоря, уже не имея никаких шансов, значит: останется. Лес прокормит, спрячет. Лес. Живя у сестры, приходя в школу ночью и уходя ночью, он постоянно чего-то боялся. Запертый в четырех стенах, он чувствовал неопределенный страх. Лес. Алексы прибавил шагу. Почти бежал. Бежал прямо, не прислушиваясь, не обращая внимания на крик. Связанный пленник остался один.
Как экс-адъютант «полковника» Клима Сабура я пользовался уважением командира куриня, которому была придана сотня, позорно разбитая у реки. Я узнал, к своей ничем не выказываемой радости, что это было только одно в целой серии поражений, которые они понесли за то время, пока я понапрасну шатался по лесам. Уже уничтожены стоянки сотни «Хрыня», «Вира» и «Ластивки», полностью уничтожены сотни «Стаха» и «Хроменко». Положение банд ухудшалось. Теперь каждый человек был на счету. Когда уцелевшие стрильци подтвердили, что моя чота пробовала ударом извне разорвать кольцо польской облавы, я понял, что шансы мои возросли. Остатки разбитой сотни, к которой отнесли и меня, должны были усилить специально выделенную полусотню Службы бэзпэки. Это специальное формирование УПА было ужасом в ужасе, было палачом среди полицейских. Это они приводили в исполнение приговоры, и своим тоже, терроризировали население массовыми репрессиями. Я сразу оказался в отделе по контролю благонадежности стрильцив. Как правило, именно в этих чотах служили заплечных дел мастера.
После боя и форсирования реки, теснимой облавами, куринь должен был эвакуировать свой лагерь. Командир действовал четко и спокойно. Как говорящий по-польски «как поляк», я оказался в числе десяти патрульных, переодетых в форму ВП. Нашей задачей было изучить трассу планируемого перехода и убрать с нее нежелательный элемент. В польском мундире, в который я был теперь переодет, я чувствовал себя как-то странно.
— О, ти до мундуру не створений, вiдразу видно… — добродушно покритиковал меня командир, огромный крестьянин с выбритыми до синевы щеками.
Он первый задал всему «тон». В хуторе, в который мы пришли, по всей вероятности, была своя агентура, потому что командир сразу попал на польский двор. У хозяина при виде нас оживились глаза. Он стоял, опершись о вилы, по колено в навозе, с лицом, на котором была необычайно светлая, почти детская улыбка.
Я держался сзади группы и сначала не расслышал, что тот говорит, едва шевеля губами.
— Бей… бей… — услышал я, сделав два шага вперед. Крестьянин, с лица которого не сходила светлая улыбка, говорил, не шевеля губами.
— Ну бей… скажу все, но здесь рядом гады живут, если еще раз все переменится, забьют… Пусть видят, что вы меня бьете, что я не хочу говорить. Ну бей, — умолял он. Огромный командир патруля лениво расстегнул кобуру пистолета. Я возился с застежкой слишком широкого ворота; он душил меня.
— В направлении высокого леса, у источника ручья, там… — крестьянин отрицательно мотал головой, как будто отказываясь отвечать на какой-то вопрос. Огромный командир патруля ударил его.
— …В высоком лесу, — светящимися от радости глазами крестьянин показывал в ту сторону, откуда мы пришли. По щеке у него текла струйка крови. Командир намеревался ударить его рукояткой пистолета. Он сделал шаг вперед и с размаху ударил крестьянина в висок… — после удара крестьянин опустился на колени, поднял голову и еще раз кивком головы подтвердил достоверность данной информации. Я встретился с ним глазами, и мне стало дурно.
— Бейте, он сам просит… — мягко приказал по-польски огромный командир.
Их набросилось столько, что не все могли к нему пробиться. В первый момент крестьянин не защищался, ошеломленный не столько ударами сапог, сколько собственным безграничным удивлением. На какой-то момент я увидел его закатившиеся глаза, голову, исчезающую под сапогами стрильцив, услышал крик женщины, короткий удар пистолетного выстрела. Я стоял, не двигаясь, на месте. Чувствовал, что что-то происходит с моим непослушным телом. Я сдерживал себя изо всех сил, я чувствовал, как опускаются мои внутренности. Я знал, что должен выдержать эту неподвижность. Я знал, что не имею права на свою маленькую личную совесть, и продолжал стоять. Как вдруг встретил внимательный взгляд огромного командира. Стоя над лежащей женщиной, он прятал пистолет. Я улыбнулся и лениво, как подгоняемый лентяй, подошел к остальной группе. Да. Я не стоял там без дела.
