Юрий Буйда - Дон Домино
Подхватив фонарь, Ардабьев быстро зашагал к мосту по насыпи. Налетевший поезд прогромыхал мимо, вздымая водяную пыль и подбрасывая мелкие камешки, сорвал шапку с головы, рванул дождевик – и скрылся.
Иван оглянулся. Дом рушился на глазах, не выдержав многочасового сотрясения от проходивших один за другим тяжеловесных поездов. Еще бы, четыре паровоза, сто вагонов, в каждом – шестьдесят четыре тонны или сто двадцать кубометров этой дряни… как ее? Тайны? Тайны. Крыша дома обрушилась внутрь, стены закачались и стали разваливаться. Наконец остался только острый огрызок стены, на котором что-то белело. Может, зеркало. Ни пыли, ни шума. Дождь, тьма, нулевой – очередной – грохочет по мосту, рвет с плеч дождевик, обдает водяной пылью…
Люк поддался без труда. Вниз, на площадку, вела узкая ржавая лесенка. Ардабьев быстро спустился, уткнулся тотчас в дверь. Нашарил в кармане торцевой ключ, отнятый у покойника, открыл дверь. Поднял фонарь повыше. Посреди крохотного помещения на деревянном ящике стояла коробка, провода от нее уходили в толщу опоры. Поднял коробку – провода легко подались. Ну а если там, в глубине опоры, и нет ничего? А, рыжий? Не обманешь? Не должен бы… Веревкой примотал коробку к животу, прикрыл полами дождевика, полез по лесенке, проверяя, не застревают ли провода. Легко идут. Это хорошо. По Немецкой трамвай мчится… Девка штатна у руля… Это хорошо. Отдуваясь, выбрался на поливаемый дождем мост, опустился на конец шпалы, попытался закурить, но ветер срывал огонек спички. Ну и ладно, нет так нет.
Пора.
Схватившись рукой за перила, с кряхтеньем встал, выпрямился. Спину-то ломит, ломит. Стар. Да и то – столько-то прождать. Всю жизнь. Ведь ждал, а? Он сам себе подмигнул. Рыжий полковник прав: ждал. Думал: нулевой, еще нулевой, сто, тыща, сто тысяч нулевых, а потом, однажды, вдруг – и… и что? И ничего. Такой же дурак, как Миша с Васей. Такой же отравленный. Кто-то даст приказ. Увы, некому, кроме него. Все самому на себя приходится брать: все эти смерти-гибели, всю разруху, глад и мор, все несчастья. И не потому, что он в этом виноват (не виноват, черти!), но – просто некому больше все это на себя взять. Так-то, рыжий. Этот приказ он себе сам должен отдать. Что ж, тогда – пора. Со всеми попрощался, всех проводил – кого в путь дальний, кого – в последний. Жену. Дочь. Возлюбленную. Брата. Врага. Всех. Людей…
Пора.
Движением плеч скинул дождевик. Ветер подхватил черную клеенку, хлопнул ею о перила, смял, подбросил и понес над черной рекой.
Пора.
Ему ходить. Вставил ключ в гнездо. Сердце колотилось, заглушая все звуки. Как бы прежде срока не лопнуло. Должно, должно выдержать. Столько в нем всего скопилось, столько прошлого, которому не давал выхода наружу, столько всего там, внутри, спрессовалось – в такую массу, что искры хватит запалить, рвануть, все разнести. Шагнул на шпалы. Вдали вспыхнул свет прожектора. Приближался, шел, стучал колесами нулевой, и мост ему не мост, и человек не человек. Ну-ну, посмотрим.
Тысяча тонн стали, чугуна и мерзлого дерева летели на набычившегося, сжавшегося старика, и быть может, ему стало бы легче от толчка, касания, сокрушительного удара, но ничего не было: ни толчка, ни касания, ни сокрушительного удара, ни мгновенной и потому прекрасной смерти, и тогда он изо всей силы крутанул ключ, превозмогая дрожь, сотрясавшую его тело, колотившую и разламывавшую его изнутри, из сердца, – в следующий миг он понял, что это не внутри, – и ослепительная вспышка, и чудовищный грохот взорвали ночь, вздыбили станцию, Линию, мир – и швырнули слабую плоть в безмерную пустоту будущего…
