Мария Эрнестам - Под розой
Пиковый Король убеждал меня, что я могу обратить зло в добро, если только послушаюсь его, и грозил бедой, если я этого не сделаю. Ночами он присаживался на край постели, гладил темными пальцами мои волосы, расправлял их на подушке и шептал, что мне от него не скрыться, он всегда найдет меня. Просыпаясь после его визитов, я обнаруживала, что никого рядом нет, но мои волосы, заплетенные на ночь в косу, были распущены и спутаны так, что расчесать их потом было почти невозможно.
Мама и папа были по уши заняты работой. Папа все чаще уезжал в командировки. Сначала на один день, потом на два, потом на три и даже на неделю. Ему было совестно за частые отлучки, и когда он бывал дома, мы с ним говорили обо всем. Он расспрашивал меня о школе, о моих интересах, о том, что я думаю о мире вообще, о моих любимых книжках. Мы с ним были очень близки. Я обнимала его и чувствовала, что никто никогда не займет его место в моей жизни. Папа не умел открыто проявлять свои чувства, но я знала: он меня любит.
Мы с ним обсуждали холодную войну, Берлинскую стену, США и Кубу. Папа опасался, что новые изобретения, включая атомную бомбу, могут нанести непоправимый вред миру. Я же видела в этом свою логику. Большие страны нападают на маленькие точно так же, как сильные люди нападают на слабых. Я была на стороне слабых.
О маме мы почти не говорили, упоминая о ней только в редких конкретных случаях, поэтому между мной и папой все же оставалась недосказанность. Я много раз пыталась спросить, почему они с мамой поженились, почему вовремя не развелись и почему он позволяет ей так с собой обращаться. Но папа уходил от ответа: «У нее сложный характер, но она на самом деле так не считает. Она просто говорит, не думая, а потом ей трудно взять свои слова обратно». Это выглядело логично, как математическая формула, но не имело ни малейшего отношения к реальности.
Чем чаще папа ездил в командировки, тем больше вечеров мама проводила вне дома. Она делала прическу, нарядно одевалась и уходила, чтобы вернуться под утро. Я боялась не того, что остаюсь одна, а того, что она вернется рано и будет чем-то рассержена, поэтому спала чутко, просыпаясь от малейшего шороха. Мне снилось, что Пиковый Король тащит меня к краю обрыва и заставляет спрыгнуть.
— Будь осторожнее, не то появится кит и проглотит тебя, — пригрозил он как-то раз. Посмотрев вниз, я увидела под собой бурлящее море и огромного кита, который поджидал меня с раскрытой пастью.
А в другой раз Пиковый Король обнимал меня, убаюкивал, шептал, что все будет хорошо, гладил по волосам, и я просыпалась с каким-то смешанным чувством стыда и наслаждения во всем теле, с которым не знала, что делать.
Однажды в декабре я спала очень беспокойно. Папы не было дома уже неделю, мама собиралась в город. В течение двух недель у нас один за другим гостили дальние родственники мужского пола, и в доме царил полный хаос. Кроме того, почти каждый день мама приглашала друзей, и бурное веселье затягивалось до поздней ночи. Смех и крики преследовали меня даже в моей комнате, где я пряталась от всех, кроме тех случаев, когда мое светлое «я» помогало накрывать стол, мыть посуду и убирать после гостей. Мы с мамой не оставались друг с другом наедине уже несколько месяцев.
— Я бы с удовольствием, — ответила она, когда мое светлое «я» отважилось предложить ей заняться чем-нибудь вместе, — но это курсы повышения квалификации, я не могу туда не ходить. Поверь, там чертовски скучно. — И она исчезла за дверью, оставив после себя шлейф аромата духов.
Мне с трудом удалось заснуть, а ночью меня разбудил смех. Было три часа. Я хотела пойти налить стакан воды, но снова услышала смех, сначала мамин, звонкий, с истерическими нотками, потом мужской, низкий. Я на цыпочках пробралась в коридор посмотреть, кто пришел. Разумеется, этого делать не стоило, но я так обрадовалась, что мама вернулась домой, что забыла о реальном положении дел. А может, потому и вышла в коридор… чтобы увидеть реальность.
Сначала я вообще ничего не различала в темноте. Потом услышала какие-то звуки в спальне и подкралась поближе. Дверь была полуоткрыта, и я заглянула внутрь. Сначала я ничего не увидела, кроме какого-то комка, который возился на постели. Это было не тело и не два тела, а бутылка с маслом и уксусом, которую встряхивали и встряхивали, пока две жидкости не слились в одну.
Не знаю, стала ли я в тот момент взрослой, или во мне наоборот, умерли все чувства. Не знаю, поняла ли я тогда, что происходит в спальне и к каким последствия это может привести. Я помню только, что чувствовала себя ужасно одинокой и никому не нужной. Руки и ноги у меня были ледяные. Вся дрожа, я вернулась в спальню. Достала из-под подушки мешочек с ушами Бустера, который всегда лежал там, и держала его перед собой, как крест, шепча снова и снова: «Сделай что-нибудь, ну, сделай что-нибудь! Ты должен что-то сделать!». В тот момент я словно психологически потеряла невинность, и мое поражение было полным: я знала, что никогда не смогу рассказать об увиденном единственному близкому человеку — папе, ведь тогда тому, что принято называть «нормальной семьей», пришел бы конец.
Что такое норма? Нормально ли это — встать утром после того, что произошло, и пойти на кухню завтракать, пока мама отсыпается наверху? Одна. Я заглянула в родительскую спальню. Никаких следов ночного визитера, ни вещей, ни незнакомых запахов — ничего. Может, мне все это приснилось? Или померещилось в темноте под влиянием гадких рассказов Пикового Короля? Нормально ли праздновать Новый год так, словно ничего не случилось? Обнять папу, когда он вернется? Покупать подарки родителям: цепочку с камушками маме и портсигар для папы, потому что ему нравится по праздникам курить сигары, а Новый год и Рождество — это праздники. Причем семейные.
Перед наступлением того злосчастного Рождества я запихнула увиденное в самый дальний ящик сознания и захлопнула крышку. Я решила, что если и открою его, то только после того, как праздники закончатся. Ничто не испортит мне самое счастливое время года, когда можно немного пожить иллюзиями. Мама, как всегда на Рождество, пекла со мной пряники и украшала дом, только как-то суетливо. Она приходила домой с работы с красными щеками и говорила быстро и отрывисто, но не забыла купить специи для булочек с шафраном и мох для украшения подсвечников, и только это имело для меня значение.
В сочельник мы с папой поехали на машине забирать один из рождественских подарков маме. В то время в шведских домах начала появляться первая бытовая техника. Она символизировала свободу для женщин и прогресс общества, и мама давно повторяла, что мы единственная отсталая семья в городе и что ей стыдно за свой дом перед гостями. Так что мы с папой поехали в город и присмотрели стиральную машину, которую рекламировали как настоящее чудо техники. Журнал «Все о доме» недаром признал «Elux-Miele 505» лучшей стиральной машиной, ее цена — тридцать пять тысяч крон — была тому подтверждением. Полный автомат. По тем временам — настоящая сенсация. У машины был даже специальный режим для стирки шерстяных вещей.
— Хозяйка может просто захлопнуть дверцу, нажать на кнопку и уйти. А когда вернется, все уже будет выстирано, — заверил нас продавец, с улыбкой принимая деньги.
Мы знали, что мама никакая не хозяйка и пользоваться машиной будет крайне редко, потому что она вообще мало что делала по дому, предоставляя эту почетную обязанность мне, папе или фру Линдстрём. Но она ясно дала понять, что будет с гордостью демонстрировать машину своим друзьям. Мы спрятали агрегат в гараже, а когда вошли в дом, на плите стоял глинтвейн, а в доме вкусно пахло рождественским окороком. Бабушка с дедушкой уже приехали и сидели за столом в ожидании глинтвейна.
Мой дедушка работал поваром в придорожной гостинице в Умео. Он был толстый, шумный и обожал простую деревенскую пищу, в отличие от бабушки, которая так же ненавидела домашнее хозяйство, как и ее дочь. Бабушка и дедушка не признавали условностей, привыкли говорить, что думают, и им было наплевать, что скажут люди. Дома у них постоянно был беспорядок, с которым они даже не пытались бороться. Зато ребенку там было настоящее раздолье — можно было бегать где угодно и откапывать всякие безделушки из-под груд хлама.
Так в полной гармонии семейного праздника мы сидели в кухне, пили глинтвейн и ели хлебцы с кусочками еще теплого окорока. Мне было уютно и тепло, ящик в моем подсознании был плотно закрыт, я смотрела в глаза собравшимся и думала, что это Рождество — как пластырь на ране, и когда мы снимем его на Новый год, кожа под ним будет белой и чистой, без намека на шрам.
Однако наутро все испортилось. Это было единственное утро в году, когда мама не валялась в постели до полудня, а завтракала с нами. Но когда я вышла в кухню к накрытому для завтрака столу, мамы там не было. Папа сидел и читал газету, дедушка с бабушкой прихлебывали кофе. Одеты они были по-праздничному: дедушка в костюме, бабушка в нарядном платье, с седыми волосами, собранными в маленький пучок. Мамы нигде не было видно. Некому было сказать мне: «С Рождеством, Ева!». Я пошла в спальню и увидела, что мама лежит в постели, а на тумбочке стоит нетронутая чашка кофе. Я не удержалась и сказала:
